Такой гирлянды не было ни у кого, ее хватило бы на елку, которую уже привезли и поставили перед клубом…
     На Новый год в клуб обещали пустить всех, Любка тоже готовилась, придумывая, что ей надеть.  И сразу мрачнела.  Наверное, Мишка Яшин там тоже будет, опозориться перед ним она боялась больше всего на свете. 
     Потом женщина вдруг вынула из воздуха хрустальную вазу, непонятно откуда взявшуюся, и толстую свечу, которую поставила в вазу, добавила воды и несколько веточек ели, одну ветку сосну и одну можжевельника с синими ягодами, прижала вазу к себе, пока мужчина вдруг развернул стол и потянул на себя.  В воздухе сразу запахло хвоей и Новым годом. 
     Здорово! Удивительно, как много они умели…
     Стол не сдвинулся, а начал вытягиваться через всю горницу.  Потом волшебник загнул его, вытянул еще раз.  Теперь стол был буквой П.  Два стула, один с одной стороны, а другой с другой стороны стали вдруг такими же вытянутыми и изогнутыми скамейками со спинками, напомнив Любке странное свойство нематериальной основы вытягиваться, как духи, которых она пыталась поймать. 
     Волшебник взмахнул руками — и на стол легла красивая белая скатерть, расшитая звездами, солнцем и луной посередине.  Было такое ощущение, что скатерть как будто разостлалась сама, так ровно положив себя по всем углам, как не смог бы положить человек.  А потом вдруг она оказалась уставленная всякими фруктами, поросенком, огромной рыбиной, двумя тортами со свечками.  И даже вино! И множеством тарелок, которые были не то золотые, не то серебряные, и деревянные ложки и ножики, и золотые или серебряные кубки, и деревянные кружки, похожие на маленькие с ручками туески, обтянутые березовой корой. 
     Любка ахнула, исподволь заглядываясь на угощение, проглотив слюну.  Наверное, должны были прийти гости, раз тарелок было много.  Надо же, если все это еще можно есть…
     — Ну, Люба, чай за тобой! — сказал волшебник, помогая волшебнице водрузить вазу во главе стола. 
     — А у меня только смородина, мята и зверобой, — вспомнила Любка. 
     — Самое то, духи другого не пьют! — подбодрил ее волшебник. 
     — Духи?! — обомлела Любка. 
     — Я что-то не понял, ты с ними собираешься дружить или воевать?
     Любка сразу поняла о ком идет речь.  Она бросилась заваривать чай прямо в чайнике, ссыпав туда чуть не весь мешочек с припасенной травой.  Достала большую миску, налила до краев воды, еще подбросила в буржуйку дров — будет сильно жарко, откроют двери, но раз гостей должно быть много, то и чая требовалось много.  Ждать кипяток долго не пришлось — мужчина подул на печку, и вода сразу закипела. 
     — А как вы это делаете?! — с восхищением выдохнула Любка, придумывая, как по красивому и по воспитанному разлить чай по кружкам так, чтобы получилось как у Инги, которая заварку наливала из фарфорового чайника, придерживая крышку другой рукой, а кипяток из большого железного чайника.  В голову ничего не лезло, разве что ковшиком?
     — Ну, это просто, — ответил волшебник.  — Вода, прежде всего, жидкость.  Если придать ускорение молекулам — вот она уже и вскипела! Когда-нибудь, а я в этом уже не сомневаюсь, и ты так сумеешь. 
     — Никто так не умеет! — засомневалась Любка. 
     Она смутилась, поднимая ведро.  Любка вдруг сообразила, что на скатерть ведро не поставишь, и на скамейку — пока она и мужчина возились с кипятком в другой комнате, женщина застлала ее покрывалом, положив для каждого гостя лебяжью подушечку.  Кроме того, кружек было так много, что ведра на всех могло не хватить, а воды у нее больше не было, надо было идти за нею на колонку. 
     В растерянности Любка стояла с ведром в одной руке и с ковшиком в другой, не сомневаясь, что не только духи, которые уже в открытую выглядывали отовсюду, даже из стен, обидятся на нее, но и разочаровались волшебники — ведь ей надо было еще разливать заварку!
     — И что же вы баловники не помогаете хозяюшке?! — строго спросила женщина, поймав одной из духов. 
     Именно так и предполагала однажды поймать тень Любка. 
     Дух взвизгнул, крутанулся и потыкал в плечо женщины щупальцем, будто сомневался, что его поймали.  Потом замолчал, уставившись на нее в изумлении.  А сразу после этого духи начали выходить на открытое место, обступая волшебников со всех сторон.  Они немного потолкались и возле Любки, но быстро потеряли к ней интерес, как только поняли, что она нащупать их не может.  И заметно повеселели, когда настало время садиться за стол. 
     Своих духов было немного — пять, шесть, зато теперь чужих повалили валом.  Они влетали в окно и просачивались сквозь стены, отряхивая снег, подметая веником на совок для выгребания углей, который остался рядом с буржуйкой от старых хозяев, и обязательно выбрасывая на улицу, будто стены для них не существовало.  Два духа подхватили у Любки ведро, поплыли с ним над столом, позволяя всем черпать воду самим.  Любка шла за ними с чайником, наливая заварку всем по очереди, придерживая крышку одной рукой, как делала Инга, отогнув мизинец.  Кружки ей подставляли. 
     Странно, но горница как будто стала больше, а потолок выше.  И стол вытянулся еще, когда кому-то не хватило места.  Между столами теперь было пространство.  Немного было тесновато, когда духи начали плясать, но не толкались. 
     Такой веселый Новый год с новосельем у Любки сроду не бывал.  Она сидела во главе стола, по одну сторону от нее сидел мужчина, а по другую женщина, которые веселились вместе с духами и пели незнакомые ей песни.  А она неожиданно подхватывала, даже если слова у песни были не русскими, или такими, в которых русские слова едва угадывались в современном звучании… Песни в основном были отчего-то невеселые, некоторые духи даже плакали, смачно сморкаясь в концы скатерти. 
     
     Ой, болит, болит моя головушка,
     А на сердце воет черная тоска,
     Закружила над землею сила темная,
     И накладывает крест во все места. 
     
     Не поднять мне голову закрытую,
     Птицы черные клюют, клюют мои глаза,
     Тянет шею веревочка души убитой,
     И забитая плетьми болит спина. 
     
     А княжеских палатах белокаменных,
     На костях милого молится княжна,
     Как за жизнь мою, за серую, убогую. 
     Обращая добра молодца в вола. 
     
     Как у реченьки, у омута глубокого,
     Темной ночкой выйдет водяной,
     Покажу ему я зов княжны высокий,
     Пусть подарочки утянет за собой. 
     
     А потом дойду до полюшка широкого,
     И пущу на ветер все срамны слова,
     Помолюсь я Богу, теперь уж одинокая,
     И закроет он души моей уста. 
     
     — Грустная песня, — вздохнула Любка, сопереживая девушкам, о которых пели духи. 
     — Здесь теперь все так живут, — взгрустнула волшебница.  — Но я бы не сказала, что она грустная.  Четвертью воинственная, четвертью поднимает знание колдовское, а четвертью духам угождает.  Для них она самая что ни на есть приятная.  Ну что ж вы! — она хлопнула в ладоши.  — Пожелайте Любе что-нибудь хорошее!
     Любка приободрилась.  И снова расстроилась, когда услышала совсем не то, что ожидала. 
     
     Подниму навоз и глину, и даю Любане в спину,
     Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,
     У земли один закон,
     За земельку надо биться, если враг берет в полон!
     
     Дух вдруг прыгнул Любке на спину, сунув под нос такое, отчего ее чуть не вырвало.  На мгновение она ткнулась головой в столешницу, потеряв сознание. 
     
     Наложу ремень на шею, покажу душе винище,
     Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,
     У земли один закон,
     За земельку надо биться, если враг берет в полон!
     
     И этот дух посмеялся над нею.  И сразу его сменил другой дух, грязно выругавшись за спиной и сильно перекрестив ее плеткой. 
     
     Отдаю мое проклятие, всем кто задом наперед,
     Пусть Любушкину душу гнет, душу клонит в сон,
     У земли один закон,
     За земельку надо биться, если враг берет в полон!
     
     — Зачем они так?! — чуть не расплакалась Любка. 
     — Любонька, это они замок снимают, чтобы прийти и поговорить с тобой иногда… — рассмеялся мужчина, накладывая торт.