Например, какой бы дух закрыл глаза на то, что его закабалили и сделали рабом?
     Но если дух вдруг стал человеку врагом, он заставлял его сознание спать, как если бы человек видел дурной сон и не имел возможности проснуться.  Тысячу лет миллионы отверженных духами людей спали — и молились на хозяина, и отдавали ему своих детей, чтобы тот убивал их, продавал, загонял в стоило, как скотину.  Человек не только не искал ни правду, ни справедливости, но умножал свое горе, но освобождал себя от любых мыслей, которые могли хоть как-то поднять его.  И только колдуны, которые учились у духов, никому не подчинялись — уходили в леса, несли в народ знания и правду, лечили людей, даже когда те охотились на них, как на зверей. 
     Любка вдруг интуитивно почувствовала — о духах врать нельзя.  Это не люди, они не прощают навета.  И не будут кормить с ложки ни друга, ни врага — они руководили людьми, забивая иных насмерть. 
     Мать вдруг вызвала у нее негативное чувство неприязни и раздражения.  Понятно, что если мать будет упорствовать в своем невежестве, духи не замедлят позвать отчима и непременно заставят ее открыть ему дверь.  «Твое неверие станет нам могилой…» — мысль вертелась на кончике языка и никак не могла сорваться, облачившись в слова.  Не могла же она совсем не помнить о себе…
     Любка вдруг подумала о том, что если маг принес ее, то мог наложить заклятие и на мать…
     — Мам, тебе, наверное, приятно было смотреть, как твой сожитель выгонял меня жить в стайку? — с обидой сказала Любка, настроение у нее упало.  — Ты так быстро забыла, как к нам пришел этот дом… Ну пускай, я придумала, а как ты объяснишь, что мы столько раз были на волосок от смерти и выжили? Однажды они могут не простить…
     — Кто? — мать тоже рассердилась. 
     — Духи, — бросила Любка, отворачиваясь. 
     Мать с минуту молчала, пережевывая пирог с квашеной капустой.  Но Любка заметила, что она не откусила, после того, как проглотила, а сидит и не двигается. 
     — Ну ладно я, понимаю, не от хорошей жизни придумываешь, мне самой иногда лезет всякая чертовщина… Но другие-то не поймут! — она отложила пирог и отодвинула кружку с чаем.  — Это ж надо так нафантазировать! — удивленно произнесла она, не обращаясь на этот раз к Любке, уставившись в пространство.  — Только фантазии, Любка, нас не накормят, к жизни себя надо готовить. 
     — А конфеты? — смягчилась Любка.  — Волшебники, но можно сказать духи… Что-то общее между ними есть. 
     — Стащила у кого-то, как теперь людям в глаза смотреть? — снова рассердилась мать, выходя из задумчивости и хлопнув ладонью по столу.  Теперь она смотрела на Любку и видела в ней преступный элемент. 
     Любка от досады готова была взорваться.  Мать была уверена, что конфеты ворованные, — забрала все до одной и начала у всех спрашивать, кому такие давали.  У Тани спросила, у соседки, у Инги, когда та пришла с мешком вещей для Николки.  А потом спрятала, мучая подозрениями ее и угрызениями совести себя. 
     Когда она хоть что-то у кого-то взяла?!
     Не было такого, но мать ей не верила. 
     Сначала Любка даже испугалась, а вдруг кто-нибудь возьмет да скажет: «ну да, мои!» — и мать отдала бы, как деньги — целую пачку, которую нашла в печке.  А могла бы себе взять, а потом сказать, что не видела.  Нарочно или по случайности бросила кассирша сберкассы деньги в печь, а только всегда так, у матери никогда ничего не задерживалось.  Могла бы сказать, что затопила и не посмотрела. 
     — А портфель в первом классе я тоже стащила? — разошлась Любка. 
     — Опять придумывает… — всплеснула мать руками и словно ни о чем таком не говорили, тут же перевела тему: — И зайди в столовую, говорили, газировку привезут, возьми Николке. 
     Спорить с матерью бесполезно — Любка взяла сумку и вышла, с силой хлопнув дверью. 
     На улице было морозно и уже взошло солнце.  И на мгновение замерла, когда заметила покрытую изморозью и припорошенную снегом рябину, которая в свете солнца, взошедшего красновато-желтым шаром и зависшего над домами с высокими столбами дыма, искрилась миллионом разноцветных искр.  Любка потопталась на месте, наслаждаясь сказочной красотой.  Запомнить бы, но запоминать такие красивые вещи у нее не получалось, образы словно бы падали на дно глубокого колодца.  Слушая хруст снега под ногами, она все еще продолжала мысленно спорить с матерью — и в этом ее разговоре побеждала не мать, а она. 
     На душе как-то сразу стало легче, дурные мысли вылетели вон. 
     В конце концов, куда они денутся от нее эти конфеты? А платье можно у Тани попросить, Надя ей привезла много одежды.  Конечно, одевать чужое себе дороже — однажды попросила у Вали Иволгиной платье на танцы, а потом весь вечер пришлось краснеть.  Валя не перестала повторять всем и каждому, что платье это ее, и что одевала она его всего лишь несколько раз, и рассказывала, откуда она его взяла, и сколько стоит.  А еще при всех несколько раз одернула, чтобы не порвала или не запачкала.  После того раза Любка чужое носить зареклась крепко-накрепко, уж лучше в школьном платье — но ведь Новый год не каждый день, один вечер можно и потерпеть…
     По дороге она зашла на почту, купила открытку со снегирями и надписала для Инги. 
     На почте было тихо — ни одного человека, оператор и кассир пили чай и со скучающим видом что-то обсуждали, позволив ей перерыть всю коробку с открытками, разглядывая каждую подолгу.  Поднялась на второй этаж, внезапно вспомнив, что ее там ждут. 
     В доме быта, наоборот, толпились клиенты.  На новый год заказов было много, последние две недели швеи работали до поздней ночи, а приходили на работу раньше матери, которая топила печи.  И теперь народ торопился получить заказ до обеда, пока дом быта не закрылся.  Швеи тоже люди, объявление висло на дверях и внизу.  Постояла у открытого шкафа с множеством готовых нарядов, перебирая их в руках, дожидаясь, пока ее заметят. 
     Сама шить Любка не умела, и у матери так красиво не получалось.  В доме быта одежду шили по журналам, а материал заведующая, она же закройщица, совсем молоденькая, наверное, лишь на год или два старше Сережи, привозила из города.  Иногда материал приносили с собой —тогда платья получались еще красивее.  Как это, от которого Любка не могла оторвать глаз.  Черная основа, а поверх красные тюльпаны и желтые языки пламени по низу.  А рядом костюм и белый полушубок…
     Любка задумалась, представляя себя в брюках из серебристо-серого материала и в полушубке из козы на молнии, у которого был капюшон.  Дороговато, но оно того стоило, такие наряды в магазине не продавались. 
     И тут же вздрогнула. 
     — Кыш, не мешайся под ногами, — выгнала ее заведующая, забрав и черное с тюльпанами платье, и полушубок, и брюки.  — Не до тебя, иди отсюда…
     Любка оглянулась и вздрогнула… Сильно пожалев, что вообще сюда пришла. 
     За нею стояла Нинка и ее мать.  А на стуле сидел тот самый десятиклассник, Мишка Яшин, который с интересом рассматривал Нинку и ее наряды, которые теперь она держала в руках.  Он взглянул на Любку лишь краем глаза. 
     Любка покраснела до кончиков ушей, вылетев из дома быта пулей…
     На улице она остановилась.  Лицо и уши у нее горели, будто на нее плеснули серной кислоты, сразу стало жарко.  И надо же было так попасть, чтобы ее выгнали ни в какой другой день, а именно в тот момент, когда сидел он и Нинка со своей подлой матерью… А она-то, она-то! Зачем натянула на себя двое штанов и пришила черную пуговицу на синее пальто, которая со светло голубыми пуговицами смотрелась, как позор, который она только что испытала на себе?!
     Понятно — ни в какой клуб она не пойдет. . .