— Когда колдун умирает, он передает силу… Это, Люба, плохо, очень плохо.  Перестань об этом говорить, ты только хуже себе сделаешь. 
     — А ты перестань бояться! — не выдержала Любка.  — Они ж не нападают, если повод не давать… Они сколько раз тебя били, и ничего, живая… По крайне мере, они на тебе не ездят, как на отчиме или на Нинкиной матери. 
     — Больно умно они на них ездят! — фыркнула мать.  — Как-то правильно ездят! Мне бы такую богатую жизнь, чтобы кто-то дом оставил… Чего мне их бояться? Бабушка моя жила с колдуном.  Бросил он с отцом перед самой войной.  Молодушку нашел себе.  Вот тоже дура-то была…
     — Почему?
     — Увел он ее от мужика.  Хороший был мужик, крепкий, добрый, дом полная чаша.  А тут раз — и ни думать ни о чем, и ни делать… Собралась и полетела за ним.  Поматросил и бросил.  Махнул рукой и сказал «Теперь иди!» — и будто проснулась, будто голову помыла… Ни одной мысли, противный, потный, старый… Говорит, смотрела и понять не могла, что она у него делала в избе. 
     — И? — Любка прищурилась. 
     Интересно, как прадедушка смог выполнять супружеский долг, зная, или видя… черта за спиной, который с прабабки не слазил?
     — Что, что… А мужик уже другую бабу привел, у него тоже дите…
     — По коню и стоило, — повторила Любка умно подсказанную мысль, как будто услышав ее из пространства.  — Будешь как отчим или Нинкина мать, и на тебе будут ездить… А дед… в смысле, прадед? — усмехнулась Любка. 
     — К нему на другой день другая молодушка прибежала.  Живая еще, можешь у нее спросить.  Это бабушка Люды Трефиловой, которая с тобой в одном классе учится.  С ней-то он недолго побыл.  Уехал в другую деревню, когда мужик у нее пригрозил властям сдать.  Мужик у нее коммунистом был, заведовал партячейкой, раскулачивал людей.  С бабушкиной стороны прадеда твоего в Сибирь отправил. 
     — Да ты что-о?! — изумилась Любка. 
     — Там, Любка, страшная жизнь была.  Люди с голоду умирали, а они ходили по деревне и посмеивались, да еще хвастались, чьим медом позавтракали.  У меня еще один брат был, бабушка твоя его от коммуниста нагуляла, сватался он к ней, а прадед твой ни в какую.  Перед родами закрыл в амбаре, и ни есть, ни пить не давал.  Ребенок так с голоду и умер на глазах.  Вот такой он был жестокий.  С Дуней, сестрой ее, теткой моей, опять коммунисты позабавились.  Она красивая была, коса в руку, статная, брови черные, вразлет… Может, ты в нее пошла? Так они ловили ее, тащили в кусты и насиловали.  Специально, чтобы отца позлить.  Бил он ее страшно.  Она из дому сбежала.  Нашли в лесу, по частям собирали, где рука, где нога, голову на дерево повесили.  То ли белые, то ли зеленые, то ли красные… Никто и не признался.  Недалеко нашли, где-то рядом убийцы живут.  Много у людей всяких тайн за душой. 
     — Ужас! — Любка заслушалась рассказа матери и теперь как очнулась.  — А как бабушка выжила? Как вы с дядей появились?
     — Ну, как в Сибирь отца-то сослали, дом забрали… Там потом школа была.  Зерно вывезли, пасеку колхозу передали, коров… она, когда на улице осталась, к Ивану, к деду твоему и пришла жить.  Бил ее страшно, каждым куском попрекали.  Они ж думали, богатая невеста им достанется, а она голая пришла.  Гулял от нее.  Мать у него перед войной умерла.  Только после этого жизнь начала налаживаться.  А тут война.  Всю войну прошел, ни разу не ранили.  А в самом конце попали в окружение.  Полдня там были, вышли, а их сразу в лагеря.  Выпустили в пятьдесят четвертом.  На поселении новую семью завел. 
     Своего деда Любка видела.  Он приезжал, когда она была еще маленькая.  У нее как раз нарывала нога.  Маленькое стеклышко ходило по ноге, и никто не знал, как его достать.  И то в одном месте нарыв, то в другом.  Дед, как только увидел ногу, вышел на улицу, набрал серы с поленьев, положил на тряпочку и подержал огнем, а когда сера стала мягкой, привязал к ноге.  И буквально через пару часов нарыв лопнул и стеклышко вышло.  Острое и маленькое. 
     Колдуном деда никто не считал, он был веселый, Любке показалось, даже добрый, но кое-что он знал, словно часть силы от прадеда передалась деду.  Теперь он жил на Украине, писал иногда, но редко.  В основном приходила открытка на праздник. 
     — Ну… — вдруг спохватилась Любка, вспомнив, что, если верить волшебникам, у нее колдовской крови, которая могла быть в матери, нет никакой.  Если уж на то пошло, у нее даже человеческой не было.  Вернее, была, и не сильно отличалась, но общих с кем-то предков она не имела.  — Что это мы все о грустном, да о грустном.  Новый год, а мы прошлое ворошим. 
     — Как с чертями-то жить?! Выводить надо! — тоже спохватилась мать.