Их было уже шестнадцать.  Гробы привозил офицер в зеленой праздничной форме и несколько солдат. 
     Пожилые люди говорили, что такого не было даже в войну. 
     Сначала на похороны собирались всем селом, а потом только близкие, как будто их старались похоронить тайно, в тот же день.  Иногда о похоронах узнавали через день или два.  Многие перед этим весной и осенью вернулись раненные, искалеченные, невменяемые, много пили и бросались на всех, кто пытался им помешать или остановить, будто обвиняя односельчан. 
     Село сразу притихло и состарилось, как вдова.  Об убитых старались не вспоминать.  В армию теперь никто не хотел, ее боялись, ее уже не гордились.  Никто не понимал, зачем нужна эта война, если на нас не нападали, и зачем отстаивать интересы партии, которую не поддерживал народ, убивая наших ребят. 
     Наверное, люди в Афганистане не хотели жить, когда хлеб приходилось покупать по талонам, когда в магазине полки были пустыми, когда все было дефицитом — и обувь, и одежда, и продукты.  А про мебель и бытовую технику никто даже не заговаривал. 
     Как-то враз, сразу, как начали привозить цинковые гробы, вдруг началась миграция.  Никто из тех, кто закончил школу, не вернулся в село.  Теперь все старались или поступить в институт, или пристроиться в городе — и село вдруг поняло, еще неосознанно, что есть город, а есть они, полностью зависимые и ненужные, которых можно вот так, пустить на мясо.  Об этом начали говорить вслух, понимая, что злая воля им раскроила череп.  Те шестнадцать невернувшихся ребят должны были по весне приступить к работе в колхозе и на ферме.  На тех, кто вернулся с ранениями, надежды не было никакой — они или вообще не выходили на работу, или бросали технику и пили.  Или уезжали.  Работа на тракторе или на машине в селе вдруг стала позорным клеймом.  Таких ребят забирали в танковые войска, а после в Афганистан отправляли в первую очередь.  Этой осенью лишь пятеро после восьмого класса поступили в училище на водителей, и ни один на тракториста. 
     Мать сильно переживала за Сережу, который служил на Монгольской границе, и за Лешу, которого в армию должны были забрать после восьмого класса.  Сестра одноклассника Витьки, которая тоже служила в армии медсестрой — в Кабуле, им там много платили, положение у них было тяжелое, и когда ей предложили, согласилась — вернулась, поседев, и долго не выходила из дома.  Инга и Любка заходили к ней, чтобы порасспросить об этой стране, в которой даже зимой стояла жара под сорок градусов, и всюду была пустыня, и видели, как она плакала, вспоминая раненых. 
     Ей снова стало больно, как в тот Новый год…
     Мишка встал, выдернул руку из рук медички, ничего ей не ответив.  На Любку он больше не смотрел.  Теперь во двор вышли еще люди, лица у всех были веселые.  Любка поторопилась уйти, на проводы ее никто не приглашал.  Она вышла за калитку, поднялась в библиотеку, которая находилась рядом с Мишкиным домом, взяла первую попавшуюся книгу, села за дальний стол, открыла ее, уставившись в пространство и почувствовала, как слезы бегут и бегут по лицу и капают на страницы, размывая буквы.  Течь слезам Любка не мешала, наоборот, думала обо всем, что могло помочь выйти им наружу, прислушиваясь к тому, как щемит сердце и непонятная, ускользающая от взгляда боль растекается где-то ниже сердца. 
     В библиотеке она просидела до самого закрытия.  Не сдвинувшись даже тогда, когда мимо окон проехал украшенный лентами автобус, собирая призывников.  Сдавило грудь, ей вдруг захотелось закричать и завыть в голос.  И она завыла, заметив, что библиотекарша, увидев в окно автобус, быстрым шагом вышла в зал с рядами книг, плотно затворив за собою дверь — ее брат пропал без вести, о нем полгода никто ничего не знал, а в военкомате молчали, успокаивая, что, мол, еще напишет, и что там, в Афганистане, с почтой всегда перебои. 
     Полчаса им обеим хватило.  Библиотекарша вышла с красными глазами. 
     — Люб, чай будешь? — спросила она, улыбнувшись. 
     — Буду, — ответила Любка. 
     — Сережа пишет? — она отвернулась к печке, на которой стояла плитка с чайником. 
     — Пишет, — ответила Любка, вытерев глаза.  — Он на границе служит. 
     — Повезло… — библиотекарша всхлипнула.  — А что тогда плачешь?
     — Дома… проблемы, — скрыла Любка причину своих слез.  Наверное, ее любой бы осудил.  Мишке она была никто, и не имела права его оплакивать. 
     — Бери сахар, — пододвинула библиотекарша сахарницу.  — Поверь, все проблемы ничто, по сравнению со смертью, когда уже ничего, ничего нельзя изменить.  Ты меня напугала. 
     Она улыбнулась. 
     Больше они не разговаривали, думая о своем.  Любка представляла, как Мишка едет сейчас со своими одноклассниками по знакомой дороге в райцентр, и как все они стараются не говорить об Афганистане, скрывая свой страх, и, наверное, вспоминают школу, успокаивая себя, представляют, какая она, армия, что их ждет, и думают, будет ли их кто-то ждать. 
     Потом, когда Вале и практикантке начали приходить письма, она записала адрес и послала Мишке одно письмо.  Так, ни о чем, спросила, как дела, рассказала, что после Нового года, как раз перед рождеством, вернулся Сережа и снова работает в лесничестве, и сразу решил жениться на Ольге Ивановне, закройщице, и что теперь они живут с ними.  Но Мишка не ответил.  Понимая, что в армии всегда ждут писем, на этот раз Валя отвечала ему, и он писал ей иногда два раза в неделю.  Медичке письма приходили много реже.  Наверное, о том, что Валя продолжает встречаться с Данилой Васильевым, а медичка с инженером, который приехал в колхоз по распределению после института, они не сообщали — письма продолжали и продолжали приходить. 
     О том, что он пишет Вале в училище, Любка догадалась, когда пришло письмо на Новый год, Валя приехала позже письма дня на три.  Именно тогда она и решилась написать, но отправила письмо не сразу, лишь в конце января. 
     А потом ждала каждый день ответ…
     Три месяца, февраль, март, апрель — сбегая с последнего урока, чтобы успеть встретить машину с почтой.  Выучила все улицы, знала всех жителей, штампуя и раскладывая письма, чтобы получить свое втайне ото всех. 
     А потом вдруг поняла, что никакого письма не будет…
     Снег сошел, зазеленела трава, конец восьмого класса, на носу экзамены, после зимы все готовились к лету — и, словно бы проснувшись, снова разбивались на пары. 
     За те полтора года, пока Мишка был в армии, спросить о нем было не у кого.  Его брат, пожалуй, теперь был единственный, кто не давал ей прохода, не упустив ни одного случая оскорбить и унизить перед всеми.  Но на это мало кто реагировал, разве что усмехнутся, чтобы тут же забыть.  И Любка успокоилась, пропуская насмешки мимо ушей.  Когда Мишку забирали в армию, брат его стал еще злее, чем пока Мишка был дома.  Правда, теперь в ее классе он почти не появлялся.  В начале восьмого класса про Любку как будто вообще забыли, и интернатские, и местные.