Про лето уже никто не вспоминал, разве что просили у Любки списать и Витька иногда провожал Ингу после школы.  Кроме того, в доме снова появился отчим, воспользовавшись тем, что Сережа и теперь уже жена Ольга получили квартиру…
     
     В новом доме отчим стал доставать их спустя месяца два, после их переезда. 
     Он появился неожиданно, средь бела дня, вошел и, не говоря ни слова, набросился на мать.  Любка едва успела вытолкать за дверь Николку, приказав ему убегать, а после бросилась на помощь матери, огрев отчима по голове кочергой.  Он бросил мать и кинулся за нею вокруг печки.  Мать в это время успела убежать, Любка выскочила следом.  Домой они вернулись лишь через три дня. 
     А потом, когда он ползал у нее в ногах, мать впустила его…
     Это было началом старого кошмара. 
     Стоило ему выпить, он шел к ним с топором, угрожая спалить дом, вытащить и размазать кишки, или снова полз на коленях вымаливать прощение, и мать слушала его, пытаясь наладить отношения, уже на расстоянии, но добрые, иногда ночуя у него.  А потом приводила его домой, рассказывая Любке, какой он хороший.  И вдруг начинала кричать на нее и выгонять из дома, а когда он ее бил, снова раскаивалась. 
     Любка порой не могла дождаться дня, когда уедет, смирившись с необъяснимым и больным поведением матери.  Понять этого она не могла, но ругаться, доказывая ей обратное и заставляя вспоминать кошмар, у нее не осталось сил — это была пустая трата времени.  Мать и сама этого не понимала, порой ужасаясь своей голове, которая вдруг переставала соображать, признавая, что ее или присушили, или обработали, пытаясь вспомнить, когда и как.  А потом снова повторялось то же самое. 
     Ее поведению удивлялись даже духи, которые зачем-то подносили к ее лицу странное зеркало.  Она много раз пыталась увидеть, что в нем, но видела только черную без отражения глубину, в которой не было света и бродили неясные тени.  Любке иногда казалось, что из глубины выползает туман, похожий на Голлема, и даже грешила на него, но он в это время обычно смирно оставался тяжелым пространством, или не показывался вовсе.  Голлем, как мелкий пакостник, проявлялся лишь перед бедой, когда от нее уже ничего не зависело, окутывая деревья и кусты черным мраком — а духи вдруг начинали пылать к ней необъяснимой любовью.  Или вдруг замирали, обращая взгляд туда, куда Любка посмотреть не могла.  Так умер Жульберт, собака, которую Любка привела домой, удивившись его худобе.  Сам по себе он был злой, но на соседей не набрасывался — и Любка даже не представляла, кому понадобилось его отравить.  И котенок, который залез в комод и разлил бутыль с нашатырем.  Как он туда попал, оставалось лишь догадываться.  И она и мать грешила на отчима, но доказать не смогли.  Так нашли у ворот Шарика, еще одного пса, с перебитым позвоночником.  И узнали, что соседский парень обмотал Тишку паклей и сжег живьем. 
     Просто так, ради интереса…
     Дверь теперь постоянно держали закрытой, укрепляя, отчим несколько раз вышибал ее.  Благо, что милиционер теперь жил неподалеку и сразу же вызывал из района уазик.  Но забрать его надолго, как оказалось, было не за что, нужен был или труп, или сильные побои со сломанными ребрами и костями.  До такой степени покалечить мать отчим не успевал, теперь они были всегда наготове, или мать вдруг начинала выгораживать отчима, пытаясь освободить его раньше времени из заточения, движимая каким-то неосознанным порывом. 
     Но бояться Любка внезапно или устала, или ненависть стала такой сильно, что страх ее тонул в ней.  Отдавать мучителю новый дом она не собиралась.  Ни ему, ни матери. 
     Однажды, когда отчим попытался пролезть через дыру над воротами, через которую обычно она возвращалась с танцев, Любка схватила вилы и воткнула их в дерево, проткнув насквозь толстые доски, едва удержав себя, чтобы не воткнуть их в него. 
     После, когда она пыталась вытащить вилы, застрявшие намертво, она испугалась своей силы.  Убить она могла легко.  У нее снова начались приступы, принявшие иную форму.  Сидеть в тюрьме, в то время, как другие учатся и зарабатывают деньги, в ее планы не входило.  И теперь, когда она понимала, что может не справиться со свой ненавистью, спокойно выходила из дома и шла за матерью, презирая ее за слабость, за трусость, за нежелание смотреть на свою и Любкину жизнь, которую рушила своими руками, и непонятно как думающей головой — и прощала, когда ее переставало колотить, воспринимая все, происходящее с матерью, как данность.  Вылечить мать она пока не могла. 
     Когда Любка совсем отчаялась, собираясь в училище уже после седьмого класса, вдруг пришла помощь в лице Сережи, который вернулся из армии и сразу пришел к ним. 
     Отчим как раз сидел у них, объявив, что продает дом и переезжает к ним, клятвенно заверив, что деньги, вырученные за дом, отдаст матери.  Любка лишь усмехнулась, а мать начала размышлять и строить планы, вынуждая отчима вникнуть в ее проблемы.  Во-первых, крыша, она совсем прохудилась, во-вторых заканчивались дрова, в-третьих, у них теперь снова была скотина, коза и овцы, и она собиралась купить поросенка, а еще сено.  Любка понимала, что ее планам не суждено сбыться, и они потеряют все то, что приобрели и нажили с таким трудом, отказывая себе во всем.  Но мать уже понесло.  Домой с работы она вернулась подвыпившая.  Когда выдавали пенсию, ее часто пытались угостить брагой, и мать вдруг, чего с ней раньше не бывало, начала выпивать.  Сначала она пила, чтобы согреться, потом, чтобы не обидеть, а в последнее время настаивала брагу дома, рассуждая в том же духе, что-то типа, а вдруг зайдут и угостить нечем, или, пока есть, всегда можно кого-то нанять. 
     И вдруг зашел Сережа. 
     Высокий, повзрослевший, возмужавший, в парадной форме пограничника, с золотыми перевязями и погонами старшего сержанта. 
     Любка едва узнала его. 
     Неизвестно как он узнал, что теперь они живут тут.  Адрес он, конечно, знал, но найти в темноте дом, когда надписей не видно, Любка бы не смогла.  Она бросилась ему на шею, а он поднял ее, чуть не пробив головой потолок.  Мать схватилась за сердце и опустилась на стул.  Отчим сделал сладкую мину, принимаясь умиляться Сережей.  Форма у Сережи была легкая, он замерз, прижимая руки к печи, лицо у него было красным от мороза. 
     Все, что было в доме, сразу же выставили на стол.  Мать достала припрятанную бутылку водки из-под стола, а отчим недопитую из-за пазухи.  Выпили, закусили, налили еще и снова выпили. 
     Отчима развезло быстро.  Он внезапно резко встал из-за стола с перекошенным лицом, схватил нож и замахнулся на мать, отведя руку взад и с силой втыкая в то место, где она стояла.  Мать едва успела отскочить, поднявшись и выставляя стул перед собой, едва заметив, что он поднимается.  В ужасе закричал Николка.  Любка тоже вскочила, пытаясь выбраться из-за стола. 
     И вдруг Сережа ударил отчима кулаком в лицо с такой силой, что отчим отлетел от стола к порогу, оставшись лежать…
     Поначалу и мать, и Сережа, и Любка испугались, что Сережа его убил.  Отчим долго не шевелился.  И вдруг застонал, с испугом приоткрыв глаза.