Не как цыпленку - как муравью. 
     - Ну и где тут клыки огромные и слюна до земли? - с усмешкой спросил староста, посматривая на братьев. 
     Данила и Гаврила, стоявшие по две стороны настила, потупились и покраснели.  Из толпы долетели первые смешки и подколки.  Теперь молодцам долго не дадут проходу, припоминая их бахвальство и браваду.  Может даже частушку сочинят.  Народ на это дело скорый.  Ведь никаких клыков не было и в помине - зубы, немногим крупнее обычных человеческих, но не более. 
     А вот лицо по-настоящему отталкивало.  Оно как будто состояло из двух частей.  Одной, почти самой обычной человеческой.  И другой - обтянутой тонкой красноватой с хорошо видимыми прожилками кожей, будто после сильного ожога.  Губы на второй стороне отсутствовали, обнажая зубы в постоянном зловещем оскале, от которого у многих по спине поползли мурашки. 
     Водянистые больные глаза, в уголках которых собрался гной, и спутанные, незнающие гребня лохмы на голове - завершали облик Чудища. 
     По правде сказать, никто более не потешался над затаившимся не то зверем, не то человеком, а не то оборотнем.  Жителей деревни немного успокаивало то, что оборотень, как всем известно, должен бояться солнечного света, а светило успело подняться достаточно высоко.  Чудище же не проявляло по его поводу ни малейшего беспокойства. 
     - Ладно, - хриплым голосом начал староста.  Было видно, что ему самому не по себе от облика пойманного существа, но уж раз заварили кашу - надо ее расхлебывать. 
     - Люди добрые, что делать будем с этим Чудой-Юдой?
     Среди собравшихся снова послышались голоса, до того смолкшие. 
     - Да что же с ним, окаянным делать, акромя как вилами заколоть, да сжечь, силу нечистую? - раздался высокий женский голос над самым ухом Митьки - это тетка Агафья решила высказаться.  В сущности, не плохая женщина, только очень уж полная и громкая, а еще она не могла разговаривать без участия рук, которыми постоянно размахивала.  При этом, совершенно не заботясь, что может кому-то попасть по лицу, что, впрочем, случалось не раз. 
     - Он же, ирод, у меня всю картоху переворовал из погреба, да курей напугал так, что те нестись перестали. 
     - Да у тебя отродясь картохи не водилось, старая! - тут же припустились на нее бабы.  - Как жила, гостей привечая, так и живешь - на готовых харчах. 
     - Да я всю жизнь горбатилась с утра до вечера, как вам и не снилось, пустозвонки ленивые! - не осталась в долгу тетка. 
     - Знаем мы, как ты горбатилась. . . 
     Староста предусмотрительно цыкнул на разошедшихся женщин, которым всем разом наступили на любимую мозоль. 
     - Молчать! - выкрикнул он.  - Вы потом разберетесь меж собой.  Кто еще?
     - Игнатий Трифонович, - начал щупленький мужичек.  На вид ему было лет пятьдесят, и от волнения он старательно теребил рукава собственной рубахи.  - Вспомните, годков уж. . . , - он задумался и принялся загибать пальцы, затем показал две раскрытые ладони с растопыренными пальцами, затем одну.  - Вот столько лет назад, пришла к нам женщина на сносях, да так и осталась зимовать.  Кто же прогнал бы роженицу?
     Староста побледнел.  Несмотря на уже горячее солнце, его прошиб холодный пот.  Дальше мужичек мог уже не говорить. 
     
     Ту историю постарались забыть и навсегда вычеркнув ее из памяти, отречься.  Видимо, не получилось.  Прошлое вернулось само. 
     Не пятнадцать, а семнадцать лет назад в деревню действительно по осени пришла женщина.  Она вот-вот должна была разродиться и ее, конечно же, приютили.  Бабы поначалу пытались выспросить у нее, что да как, но та все отмалчивалась.  В остальном же - тихая, незаметная.  Никто никогда не слышал от нее бранного слова или какого недовольства. 
     Роды принимала одна из самых старых повитух в деревне.  И надо сказать, что роды были долгими и мучительными.  В течение трех дней слышали сельчане крики пришлой женщины.  Без умолку звучали они и днем и ночью.  Она стенала, будто неупокоенная душа на промозглом холодном ветру средь разрытых могил.  "Откуда только силы берутся"? - Удивлялись жители деревни.  А потом стенания прекратились.  Ни звука больше не доносилось из дома, где на свет должна была появиться новая жизнь.  Немного обождав, люди все же решились войти и посмотреть. . . 
     Их взорам предстала та женщина - совершенно бледная, невероятно осунувшаяся, с огромными синими кругами под глазами.  В руках она держала маленький сверток, который прижимала к себе и баюкала.  А на полу, раскинув руки, замертво лежала бабка-повитуха с искаженным в гримасе ужаса лицом.  Она будто умерла от страха. 
     И снова женщина отмалчивалась.  Обронила, что бабушке плохо стало, так как устала очень за эти дни.  И все.  Ребенка она никому не показала, лишь сказала, что родился мальчик.