-- Голову покрой, -- шикнула она. 
     Я послушно накинула непонятно стиранную ли когда-нибудь накидку.  За спиной прошелестело возмущенное: «Еще и в брюках пришла.  Совсем молодежь совесть потеряла».  Знать бы ей, что у меня в сумочке. 
     Своды давили величием.  Со всех стен в сердце смотрели жертвенные глаза.  От чада свечей голова шла кругом.  Стараясь даже дышать как можно тише, я обошла всю залу, но так и не встретила ни одного священника.  Только старушонки сновали туда-сюда, да парочка столь же далеких, как я, от религии посетителей жались друг к дружке, выискивая нужную икону, чтобы приткнуть пару свечек. 
     Уже решившись обратиться к одной из служительниц, я заметила священника, вынырнувшего из кулуаров в другом конце залы.  Молодой бородач остановился у одной из икон, что-то поправляя под подолом рясы. 
     -- Мне нужно поговорить с вами!
     -- Время исповеди… -- начал было священник певучим голосом, даже не оборачиваясь. 
     -- Я не исповедаться… поговорить с вами нужно. 
     Он обернулся.  Из спрятанного под густыми усами рта вырывалось пропахшее жареным мясом дыхание.  Белые ухоженные пальцы скрестились на груди.  Сначала его глаза искрились негодованием, но стоило взглядам пересечься, как в зрачках заплясал неподдельный интерес. 
     -- О чем же поговорить хочешь, дитя мое?
     -- О нем, -- ответила я, показав на увенчанный нимбом лик Христа. 
     -- Ну что ж.  Слушаю тебя. 
     Хотелось сесть, но скамьи стояли далеко.  Священник ждал, горделиво выпрямившись, и я решилась.  Первые слова дались тяжело, шепотом, словно боялись выскользнуть.  Но с каждым вопросом голос становился все четче, пока не разнесся эхом по всему храму.  Уже старушки принялись креститься по углам, поглядывая на меня, как на прокаженную, хоть и подходили все ближе, не желая упустить ни слога моей ереси.  Уже священник оперся о стену, ссутулился и не поднимал взгляда с пола.  А я не могла остановиться.  Я спрашивала, если Бог действительно есть, почему позволяет себя унижать? Отчего религия – синоним рабства, и для чего нужен храм, коли в него не войти в брюках с непокрытой головой?
     Я выговорилась, раздавленная негодованием и тяжестью высокого свода. 
     -- Знаешь, дитя мое, - после недолгого молчания произнес Святой Отец упавшим голосом.  – Религия – ничто, была бы Вера.  И Бог искренне любит своих детей, только принимать эту любовь по силам не каждому.  Как и нести Его слово.  Нести так, чтобы услышали.  Нынешние времена жестоки для тех, кто хранит в сердце любовь Божию.  Однажды Христос отдал себя за людей, но разве ж примет человечество сие благо, приди он в наши дни?
     Слюна комком закупорила горло.  Пришлось прокашляться, чтобы подать голос. 
     -- А если вырезать раковую опухоль, сколько бы ростков она ни дала, станет ли тело здоровее?
     -- Боюсь, рак давно стал самим организмом.  Храни тебя Господь, дочь моя, -- горько произнес святой отец, наложив на меня крестное знамение. 
     
     Хоть бы капля дождя упала на плечи, спасая от жестокого зноя.  Я вышла из собора, едва не споткнувшись на ступеньках.  Так легко и тяжело одновременно мне было лишь в злополучный ливень побега.  Никакая благодать с Небес не спускалась, проклятья в спину не неслись, но я чувствовала вес оружия в сумочке и, казалось, что единственно верная дорога уже маячит на горизонте фонарями. 
     
     До бункера пришлось добираться с пересадкой.  Прямые маршрутки и автобусы дразнились набитыми до отказа брюхами.  На промежуточной остановке я зашла в кафе и с трудом проглотила обед из-за мерзости набежавших посетителей. 
     Впрочем, среди драконов поесть бы и вовсе не пришлось. 
     -- Ты чересчур задержалась, -- высказал Марк, стоило мне закрыть тяжелую дверь бункера. 
     -- Можно подумать, вы волновались. 
     Насладиться идиотским светом коридорных гирлянд не позволили.  Джон подтолкнул меня к кухне, усадил в дальний угол, закрыв проход. 
     -- Чего хотел Вата?
     -- Потрахаться, -- вырвалось у меня. 
     Джон мигом оказался рядом, схватил за плечи. 
     -- Меня достали твои выходки! – проорал он, брызгая слюной. 
     -- А плеваться-то зачем? Совсем взбесился.  Валерьянки попей, кот мартовский. 
     Марк подвинул Джона, избавив меня от затрещины. 
     -- Не смей поднимать на нее руку, понял? Иди, остынь. 
     -- Я до тебя еще доберусь, -- процедил дракон сквозь зубы, покидая кухню. 
     Марк придвинул табурет, сел напротив.  Меня колотило.  Нельзя так ошибаться в людях.  Не простительно. 
     -- Послушай, Лина.  Любое внимание Ваты для нас губительно, любая информация грозит смертью.  Надеюсь, ты это понимаешь.  Что ему было нужно?
     -- Хотел узнать, кто вы
     -- Что ты ему сказала?
     -- Наплела с три короба. 
     -- Молодец. 
     Дракон придвинулся ближе, обнял по-отечески.  Я попыталась отстраниться, и тиски стали туже.