К боли прокушенной мочки добавился удар грудью о приклад.  Я взвыла, перевернулась на спину, но высвободиться не сумела.  Старикан оказался чересчур сильным и цепким, он будто не чувствовал ударов локтями.  Я раздвинула ноги и всадила шип каблука в щуплую лодыжку.  От хриплого крика заложило ухо, но хватка ослабла.  Вскочив, я отрезала неудавшемуся вампиру голову.  Пули надо беречь. 
     Уставшая, с бьющим через край адреналином, но невредимая, я осталась одна в мокрой куче дюжины трупов.  Нервно дергался глаз.  Руки дрожали от перенапряжения.  В закрытую дверь ломилась очередная порция недоделок.  Они выпускали очереди по замку, но, слава Богу, металл не поддавался. 
     Нужно уходить, пока в ход не пустили взрывчатку. 
     Поскальзываясь на кровавой патоке, я подбежала к окну и запрыгнула на подоконник.  Первый же удар крестовиной кресла вызвал бессильный вой.  Стекло не поддалось.  Попытка прострелить рамы тоже провалилась.  Я вспомнила по книгам и фильмам, что в таких стеклах обязательно есть слабое место, надо простучать по периметру, чтобы выискать, только у меня не осталось времени, да и уловить отклик через грохочущую за дверью канонаду невозможно. 
     Я оказалась в ловушке. 
     
     Издевательством выползли воспоминания.  Мне восемь, на улице – лето, первые в жизни каникулы.  Родители укатили в Европу, оставив меня на попечение вертихвостки-сиделки.  В тот день она умотала на свадьбу, и деду пришлось везти меня на работу, ведь «маленькие дети не должны сидеть дома одни».  Маленькой я себя не чувствовала, но это никого не волновало. 
     Мы идем по коридорам, тогда еще выкрашенным до середины водоэмульсионкой.  Периодически навстречу выходят дядьки, все, как один, усатые, при галстуках, и каждый взъерошивает мне волосы, отпуская льстивые сюсюканья.  Кабинет деда – предпоследний, с железной табличкой на двери, которая всегда напоминала мне надгробную, с огромным шкафом, набитым папками и кубками «Лучший пловец» за несколько лет.  На его столе непременно лежит стекло, под которым хранятся записки и семейные фотографии.  А под потолком – лампочка Ильича.  Люстра разбилась несколько недель назад, когда дед решил переставить из-за стола стул и прихлопнуть муху, да случайно саданул спинкой по плафону.  Денег на новый не выделили, поэтому на потолке лежит оранжевое пятнышко света, доходящее кромкой до…
     Я перепрыгнула на стол, повернула правое лезвие, от волнения едва не раскроив ладонь, и, дотянувшись, сдвинула одну из плит навесного потолка.  Затем – вторую, третью.  С четвертой повезло.  В проеме темнели некогда выкрашенные в белый цвет поручни с облезлым квадратом лаза.  Заделан он был строительной смесью, расковырять которую по периметру особого труда и времени не понадобилось.  Видно, Бог меня все же услышал. 
     Пробороздив на полировке стола кривые линии, я закрепила лезвия в ножны и, подтянувшись на шершавых от слезающей краски поручнях, выбила тяжелую крышку люка ногами.  Маленькая предосторожность – задвинуть на место потолочные плиты – отняла минуту. 
     Я оказалась на чердаке.  Загаженный птицами и пауками, он в высоту достигал полутора метров так, что пришлось пробираться через развороченные гнезда и балки на полусогнутых ногах, скрючившись в три погибели.  Сказывалось перенапряжение, в голове стоял гул, за которым не различались даже треск и шорох хлама под ногами.  Искать следующий люк и снова лезть внутрь было опасно.  Я добралась до маленького окошка, выбила рукоятью пистолета стекло.  Во дворе никого не видно, но высота четвертого этажа немного пугала.  Даже у драконов кости срастаются дольше тканей. 
     «Ничего, отобьюсь», -- успокоила себя и уже высунула голову под вечернее небо, как сзади раздался выстрел. 
     Грудь раскроила боль.  Будто внутри разорвался снаряд, и расплавленный свинец растекся по сосудам.  То ли солнце мигом ухнулось за горизонт, то ли в глазах потемнело.  Я осела в грязную труху крыши. 
     -- Допрыгалась, сучка, -- зло прогудел незнакомый голос над плечом и тут же крикнул: -- Парни, я ее подстрелил. 
     Под тяжелыми шагами хрустел чердачный мусор, сколько человек приближались, я не поняла.  Боль заслонила все, расползлась по телу наркотиком, исказив восприятие.  Тяжелый сапог пнул под ребра, развернув к себе лицом, рука грубо схватила за сжатые в хвост волосы, и я отчетливо поняла, что моя война закончилась. 
     Глава 24. 
     
     Болевой шок запеленал, как родители в младенчестве, обездвижив руки и ноги тугим коконом.  Пропал чердак, пропали полусмертные солдаты и накатившая ночь.  Я осталась один на один с собой и со смертью.  Ее зародыш булькал во мне, рос рок-н-ролльными темпами – пляшущий шаман с оглушительным бубном, чей ухающий в голове стук перекрыл все внешние шумы.  Умирать, как я не страшно.  Так умирать обидно.  Слишком много на себя взяла, расписалась в беспомощности, оступилась и к тому же пыталась сбежать, дав волю инстинкту самосохранения, хотя должна была стоять до конца.  Вырезать сердце коалиции удалось, но медуза Горгона легко обходилась без туловища.  Я умирала бесполезно.  От этого туман мыслей принимал очертания усмешки, а бубен звенел хохотом. 
     И больше всего на свете мне хотелось заткнуть эту поганую глотку, пока не поздно. 
     Смерть плясала во мне, водила хороводы с сознанием.  Я собрала в комок оставшиеся силы, и она оступилась.  Замерла на мгновение.  А после стала сворачиваться клубком, отпуская клетку за клеткой мое тело.