Смерти нет. 
     
     
     «Нет различий между Джозефом и Джуди, между
     Джозефом и деревом, или между Богом и Джуди»
     Джонатан Стоун. 
     
      Шёл дождь.  Холодные капли хлестали с небес, сливаясь в потоки, одевая мир в серое.  Жирные, чёрно-серые тучи низко-низко нависали над крышами домов, в глубине их сверкали сине-белые вспышки молний.  Иногда прокатывались где-то вдалеке раскаты грома; небо, казалось, готово вот-вот лопнуть по швам; грязная вода превратила дороги в реки. 
     Огни фонарей едва виднелись, но что-то кроме них разглядеть было и вовсе невозможно.  Шёл дождь.  Шёл, не переставая, уже несколько часов подряд, и кончаться даже не думал. 
      Город опустел.  Сначала бежали туда-сюда люди, спасающиеся от небесных слёз под зонтиками, или сумками, или полиэтиленовыми пакетами, но вот на улицах - на проезжей ли части, или на залитых водой тротуарах вдоль неё - не осталось совсем никого. 
     Природа всегда умеет брать своё - и в этот вечер люди на улицах в её намерения не входили. 
      Было холодно, но я, занятый своим одиночеством, не замечал, ни озноба, ни потоков холодной воды, ничего. 
     Я стоял на перекрёстке, возле сломанного светофора (он всё время мигал красным), и глядел, промокший с головы до ног, на этот дождь. 
     Я люблю дождь.  Дождь успокаивает.  Здесь холодно и мокро, что ж… Красота требует жертв.  На часах без четверти восемь, но понять, темнеет вокруг или нет, было невозможно. 
      Серое смешивается с белоснежным, и в этом призрачном свете рушился с неба дождь.  Водяные капли замирают, словно кто-то невидимый останавливает время на миг.  Но этого мига хватает, чтобы я увидел, как мигнул и погас свет дальнего фонаря, и как юркнула в канаву мокрая крыса, и как появилась из-за угла высокая фигура. 
      Время опять пошло - и фонари, и фигура, вновь стали размытыми пятнами в непроницаемой стене дождя.  Но я уже был готов.  Его-то я и ждал, здесь - в городе под плачущим покрывалом туч. 
     Здесь исчезает время, в мире, где льётся дождь, оно растворяется, как акварель.  По крайней мере я, уж точно, теряю с ним связь. 
     Фигура становиться чётче, и вот я уже могу его видеть.  Мокрые седые пряди прилипли к высокому лбу; струйки дождя стекают, будто слёзы, по узкому аристократическому лицу.  Он высок, - не знаю точный его рост - никак не меньше двух метров.  Он высок и худ, и потому напоминает садовое пугало; щеки запали, а острый подбородок чуть выдаётся вперёд.  У него орлиный нос с горбинкой и тёмно-синие глаза, похожие на два колодца, или лучше сказать - озера.  Или моря.  Человек закутан в чёрный плащ, и потому непонятно во что он одет. 
     Небо опять недовольно ворчит громом. 
     - Здравствуй - говорит мой гость, и голос его можно было бы принять за отголоски рокота в вышине. 
     - Вечер добрый - улыбнулся я. 
     - Ты готов? -
     Этот вопрос не поставил меня в тупик, но испугал.  Я точно знал что произойдёт, когда я скажу, что готов, но страх всё равно сковал мои колени свинцом, пусть через мгновенье я с ним справился. 
     Я, конечно же, был готов, и как сладко было осознание того, что ко мне возвращается ушедший, разбитый уж на осколки, мир юношеских грёз. 
     
     «Александра Артемьева» - это так просто написать.  Всего лишь два несложных слова. 
     - Саша, напишите своё имя.  - Голос врача раздражает, но Лика думает, что справиться.  Не слушать врача и всё получится. 
     «А» получается, не так ровно, как хотелось бы, но получается, «л» расползается и убегает вниз, «е» - выходит лучше всего, а вот «к» не получается вообще, и рука сорвалась… Ну как же так!
     - Ч… чёртовы буквы! Чёртовы! Чёртовы вы все! - голос девушки срывается на слёзы.  - Ненавижу!
     - Сашенька… - мама протянула, было, руки, но отринула. 
     - Пошла ты, сука! Ты хочешь меня убить, ты опять хочешь меня убить! - Лика не хочет, но опять кричит, а по щекам бегут горькие… Горькие-горькие… Кто? Лика опять не помнила слово.  Козы? Розы?
     - Сашенька…
     - Прости… - Лика подняла глаза на маму.  Всё вокруг опять пульсировало, как сердце. 
     - Ничего…
     - Сестра, «аменозин», - командует доктор. 
      Лика, наконец, сумела немного справиться с болью, и увидела, как в ярком свете из окна, блеснула на конце тонкой иглы жемчужная капля.  На лице молодой (чуть старше самой Лики) медсестры было то самое выражение, которое всегда выводило девушку из себя. 
     - Не надо, опять, не надо… Слёзы! Это слёзы…Это чёртовы слёзы!
     - Всё будет хорошо - мама нежно обняла Лику, и девушка почувствовала себя немного лучше.  - Доктор не сделает тебе больно. 
     - Угу… Х…хорошо. 
     - Ляг, ляг, Санечка, всё будет хорошо.  - Лика крепко держала мамину ладонь, а медсестра подошла, и уколола во внутреннюю сторону локтя.  А-А-А-А-А!!!
     - Ты обманываешь - сил кричать не было, боль и слёзы смешивались в горле, а ещё была… беда? Череда?. . .  обида! проклятая голова не желает сразу вспоминать нужные слова.  - Ты меня обманываешь, ты опять меня обманываешь…
     Голос ослаб и утих.  Всё вокруг обуял черно-серый туман, а потом Лика потеряла ощущение себя. 
      Во сне было то, чего Лика никогда не могла вспомнить, но это оставляло на душе самые яркие впечатления, и потому девушка всегда любила сон, и кому.  И смерть, если смерть такая, как это спасительное забытье, если в смерти нет мамы, которая всегда-всегда врёт, и «аменозина», и врачей, и жизни, этой глупой жизни.  Хотя вот жизни-то в смерти точно нет, это точно. 
     Когда-то давно всё было хорошо. 
     
     Когда то я потерял его.  Когда-то жизнь сломала меня, как и каждого из вас, и город больше не являлся мне. 
     Этот Город.