А если знаешь, откуда болезнь, станешь ли перед ворогом на колени? Мы народ не слабый.  Врут, все врут, славят себя, а нас чернят и грязью поливают день деньской.  Мол, мы и людей убиваем, и скотину режем, и вера наша жестокая, а теперь уж внушают, будто грамоты прежде их не было, идолами попрекают, что, мол, нет человека, а истукан есть. 
     — Так то не истукан, то место отмеченное, где сила из земли выходит, — поддержал его второй старик.  — И людей убиваем, но не живых, а мертвых, которые ум человека делают черным и говорят во тьме, чтобы головой человек думал и о прошлом, и о будущем.  И животных режем, но не тех, которые из сырой земли.  Бога ими не сытить.  Демоны дасу — пища Богов, благоуханная, желанная, приятная.  И плодами жертвуем, чтобы и сироты, и вдовы имели.  Своими плодами, в поте лица добытыми. 
     
     
     Кирилл сумрачно промолчал.  В общем-то, сам он ни в Бога, ни в черта не верил.  С такими мыслями можно в школу не ходить.  Странная и страшная бессмысленная война вызывала у него удивление.  Он никогда не задумывался, как мог народ креститься в один день, вдруг отправившись на реку, сметая на своем пути всех старых идолов.  Крестился и крестился.  Историю он знал не так хорошо, как сейчас хотелось бы, но помнил, что старого языческого Бога Перуна разбили в щепы и пустили вниз по реке, проводив до самых порогов, где он и исчез в глубине вод. 
     С процветанием и покоем…
     Кому он помешал? Истукану ли объявили войну? Нет, не истукану, волхвам, которые привечали народ при истукане, растолковывая символы.  Разве ненавидел народ волхвов? Нет, любил, учился, искал защиты и помощи многие тысячи лет.  Но их было мало, а врагов, что пришли на землю, так много, что не было места яблоку упасть. 
     Выходит, была Варфоломеевская ночь…
     Или день, когда одурманенные и проткнутые шилом христиане напали на язычников.  А за иное полагалась смерть.  А если смерть, то разве не война? Не геноцид народа?
     Чем же тогда гордится Православная церковь, каждый день прославляя себя и ставя в заслугу появление страны, которая была за много веков, и жила богато и спокойно, не зная ни голода, ни болезни, ни войн? Какая-никакая, а демократия была, выбирались сорок волхвов, которые были и князьями, и царями, и высшим судом.  Народом избирались от каждой области.  Та демократия, до которой так и не доросли. 
     И за тысячу лет о не смогли покорить народ, который жадно искал памятники и артефакты своей древней истории.  Тысячелетняя история доказала, что Боги, если он где-то есть, умеют отомстить даже за символ, который их обозначает.  Люди вокруг были не глупые, все они, естественно, понимали, что творился мир не деревяшкой, которой в то время в помине не было.  Перун и Валес были и там, и там, и там — везде, где человек.  И относились к природе бережно, считая ее частью Богов.  А для кого-то, спустя время, символы перестали быть просто символами, сама по себе деревяшка ничего не могла дать, сколько бы ни закалывали перед нею скотины и ни ложили хлебов.  Она не ела, пища Богов другая — демоны дасу, скрывающиеся во тьме человека.  И если их не закалывать время от времени, они одерживали над человеком верх, устанавливая свою истину, которая не поднимала, но забирала само право называться человеком. 
     Тысяча лет прошла, а люди не изменились, все так же мечтая покорять народы и устанавливать мировое господство, чтобы иметь золото, на котором мог бы и есть, и пить, и носить на себе, не утруждаясь.  Все так же завидовали и мечтали о всеобщей любви, которая бы объяла их неземной любовью, не требуя ничего взамен. 
     Кириллу было трудно представить, как это, когда нет ни ненависти, ни зависти, ни подлости, ни желания запустить руки в огород соседа.  Он и верил, и не верил. 
     С другой стороны, в каждом человеке было что-то хорошее…
     Вот идет толпа пленников, больше тысячи человек, помогают друг другу, поднимают соседа, если упал, закрывают от плети — и тихо ненавидят своих мучителей.  И четыре сотни тех, которые ведут их, забивая насмерть — и тоже помогают друг другу, делят пищу, о чем-то весело болтая между собой и подсчитывая барыши…
     Ненависть и жестокость одних, не оставляет выбора другим, какими бы человеколюбивыми они ни были.  Простить и пожалеть, значит одно — проиграть и умереть.  А может, действительно, с первого дня надо было рубить правое ухо всякому, кто призывал людей пойти в рабство? И не жестоко, но показательно.  Принял и простил, как простили Симона Петра, значит, вера твоя истинна, осознаешь, к чему призываешь — и люди видят и понимают, кто такой Симон Петр, который без раздумий поднял руку на человека и не раскаялся, но гордился. 
     
     
     — И в Полоцке, и на Ростове, и в Муроме, повсюду, как вороны, налетели орды ворогов, убивая людей и шилом, и мечом — а нас стали называть псами, — продолжил богатырь.  — Вдова с детьми малыми далеко ли побежит? И не снять ей головной убор, если душу на кол посадили.  Нынче, чтобы выжить, надо веру их принять и голову свою положить.  А только как после жить с такой головой?! Да только разбойники, чего с них взять! Как поняли, что полоненный народ ума лишился, на благодетелей поднялись, — усмехнулся он.  — Уже и между собой воюют.  Татары и монголы поддерживают то одних, то других, а мы тем и другим платим.  Князю половину, — загнул он палец, — Орде другую, — загнул второй.  — Десятину пастыри забирают, хоть какой веры будь, а нет, так и голова с плеч, — он загнул еще один палец.  — Да разбойники, что на дорогах промышляют.  И надо бы Роду положить, да нечего, пусто! И помочь своим нечем, разве что дубину подать.  Вот и выбирает народ, на ком сэкономить!
     — А куда денешься? Нищему народу терять нечего, нам на нашем золоте ни есть, ни пить, но восстания наши крепко и жестоко подавляются.  Теперь только в лесах спокойно. 
     — А что они хотят? — поинтересовался Кирилл,
     — Земли наши, золото, убить хотят.  Мы природу крепко берегли, а они-то свое-то давно съели.  Кишат наши реки рыбой, леса зверьем, в земле богатства несметные лежат, Родом положенные — их хотят.  Никто золото к нам не везет, а только вывозят — да еще церквями золотыми хвалятся, будто золото это не у народа взято.  Да что золото! Не все то золото, что блестит.  Для нас золото — знания, Родом человеку завещанные, а то, которое под ногами, разве что девкам да жинкам на украшение.  А для них золото — слава Господня, без золота имя Христа их поганого не святится, не добирает он умом-то. 
     — Но если люди понимают, почему не идут за вами? — удивился Кирилл. 
     — Они людей-то себе как верными делают, шило накладывают, а уж эпитамия эта голову срезает, что секира.  Что хочешь с таким человеком, то и делай.  Памяти нет, воли нет, в голове туман и нищету свою не помнит.  Смирен он и подставляет другую щеку, когда бьют, и отдает добро свое.  А если не отдал, умирает, как Сапфира и Анания.  А еще учат, будто Сурья наша не Учение, а хмельные питье, которое бабы ставят для веселья вместо вина, которые другие народы вместо кваса пьют во всякое время.  И некому научить мальцов, знания волхвов непростые, веками их копили, годами в себя вбирают, там мира устроение. 
     — Во-во! — усмехнулся балагур, пристально сквозь насмешку рассматривая Кирилла.