И все, что он знал и к чему относился с легкостью за давностью лет, вдруг выдавило ту беспечную реальность, которая когда-то казалась ему незыблемой. 
     
     
     Над рядами пронесся звук рога.  То, что это сигнал, Кирилл понял сразу же, как только на звук повернулись все головы.  Люди остановились, дожидаясь команды.  Проскакал отряд, сгоняя пленников на обочину.  Рассаживались на пожухлой траве.  Сами охранники тоже спешились, разожгли костер, отваривая солонину, пустив коней пастись.  Один из охранников принес ведро с размоченным ржаным хлебом и мукой, черпая кружкой и подавая по очереди, заодно проверяя крепость веревки на руках и кому-то затягивая ее туже.  Люди жадно выпивали мешанку, завистливо глядя на тех, которым еще предстояло попить и одновременно поесть.  Удивляясь сам себе, Кирилл принял кружку и с жадностью выпил воду, внезапно ощутив голод, от которого свело живот.  Мешанка была пустая, клейкая и противная на вкус, но он заставил себя выпить кружку до конца.  Он не сомневался, что однажды вырвется на волю, а для этого ему предстояло выжить. 
     Как только охранники отошли, замешивая новое пойло и разливая дальше, те, которые были во время хода далеко, придвинулись.  Теперь балагура и стариков окружили плотным кольцом.  Наверное, так было теплее. 
     — Ты там что-то про Иисуса сказывал… — напомнили ему. 
     — Се есть Спаситель, который начал сеять семя человеческое, называя его «Духом Святым».  А сеяние — «крещение огнем»! — отмахнулся он, упав на траву.  Глаза у него были светлые, голубые, теперь в них отражалось серое небо в разрывах.  Ветер сделал свое дело, образовав в сплошной нависающей массе промозглой хляби просветы. 
     — Так это ж черт! — приникнув ухом, изумился народ, который слушал речи лишь через посредников, которые передавали крамолу по рядам.  Грязные, оборванные, изможденные, промокшие насквозь люди передавали друг другу теплые вещи и, наверное, искали утешения.  И давали его сами, стараясь не показаться упадок духа и сил. 
      — А мы про что?! — обрадовались оба старика народному интересу, посматривая на балагура, дожидаясь, что он будет говорить. 
     — А у них по закону было положено приколоть шилом ухо к косяку, если болеть понравилось. 
     Его толкнули, и он торопливо сел.  Те всадники, что поели, поменяли тех, что раздавали еду.  Удивляя и Кирилла, и стариков, они вдруг начали сами сгонять народ в кучу.  Их цель стала понятной лишь спустя какое-то время.  Охрана разделилась, часть всадников ушла в ту сторону, где была застава, а часть осталась сторожить, патрулируя на некотором расстоянии, чтобы видеть всех и сразу. 
     — За подмогой или жратва закончилась, — кивнул богатырь, с которым и на привале Кирилл оказался рядом, позволив ему привалиться к себе, согревая боком.  Кто-то даже позволил сунуть ему затекшие руки подмышки, чтобы согреть окоченевшие пальцы. 
     — Вроде, какой бы раб не мечтал о свободе, ан нет, не мечтают… — взглянул балагур на отряд.  — И наши не мечтают! Живота не жалея, ложат головы под ворога — и свою, и жены с дитями.  А за ухом-то душа! Не раба, душу убивают, а без души человек животное и есть, — вол, на котором землю пашут. 
     — А еще говорят, будто грехи наши ихний Иисус на себя взял? — поинтересовался старый человек, лет пятидесяти.  Раньше его Кирилл не видел, но голос показался знакомым.  Был он невысок и, возможно, скрывался за спинами. 
     — Да как же можно-то?! — изумился старик, вступая в разговор, обнажив ровные и белые зубы, будто не свои.  — Разве Сварог пропустит, кто греха своего не знает? Может, и был такой человек, или не было, но как же можно Бога живого на мертвеца променять? Живой, когда и совет подаст, и в горе утешит, и полечит.  А человечишка что? Червь!
     — А как? Как услышать? — в отчаянии выкрикнула женщина, с такой болью взглянув на парнишку рядом, что сомнений не осталось — это был или сын, или внук. 
     — А ты через тьму переступи, да выйти к свету, — посоветовал старик с рыжеватой бородой.  — Бог тут, рядом, и видит, и слышит, и говорит.  Но тьма — она все по-своему повернет. 
     — Вот-вот! — поддержал его балагур.  — Себя спасти не мог — не убивали, а духом отлетел.  Три часа на кресте повисел, который подвернувшийся прохожий по имени Симона донес до Лобного места.  Не утруждали его даже во время казни.  А мы неделю по милости разбойников его грязь месим — и ничего, живые! Слаб он был.  И духом, и телом, и руки не из того места наросли, и ума не шибко много… Просил его Бог: отведай камни, которыми кормишь людей, пусть они станут тебе хлебом — сказал: не токмо хлебом сыт человек, он и не поймет, что не на земле, на камне стоит.  Просил его Бог: прыгни с крыла Храма, взгляни на душу, которую обиваешь, и пусть ангелы, что пишут за тобой все дела твои, понесут тебя, и не преткнешься о камни, на которых стоит человек — сказал: не искушая того, кто поставлен над человеком, не станет он вредить мне, ибо там я стою.  Тогда просил его Бог: не дури, все царства мира у меня в руке, вся вселенная подо мною, поклонись — и будешь у меня живым, а все мое — твоим.  Ответил: отойди от меня, ты мне враг, буду служить тому Богу, который дал тебе все это, чтобы забрал и отдал мне.  И не забрал, и не отдал — ни одна черта не перешла из Закона.  И звезды на месте, и солнце, и луна, и земля, и небо — но человек перестал считаться у Бога живым, когда поклонился тому, кто посягнул на Бога, назвавшись именем его.  правильно вы сказали, святые отцы сами себя называют дьяволами, а дьякон — тот кто пред Дьявола стоит, чтобы выйти Дьяволом самому. 
     — Горчицу, траву малорослую, от дерева отличить не мог, а в Бога метил! — с досадой осерчал высокий старик.  — А не собери овсюг, пока в колос не вошел, да нешто на том поле в будущий год можно сеять?
     — Ишь, туда же, в спасители, будто не знаем, что хомут одевают, — поморщился другой.  — Сначала с лаской да подношениями.  А как заманили, человек будто и не человек.  У церкви-то ихней постойте, сразу видно, с хомутами оне ходят, ищут, как сычи, на кого одеть.  Раньше-то десятину сиротам и вдовам отдавали, а оне церкви золотые строят, чтобы глаза у человека разбегались, чтобы слюни пускал, а домой пришел — и не помнил, что крыша дырявая, скотина не кормлена, и жинка детей водицей кормит. 
     — Сколькие поднимались на княжеские дружины, в которых германцы, скандинавы, греки, басурмане.  А где? Где народ? — прищурился балагур.  — За полушку хлеба продает своего человек голодный и безумный.  И нет хорошего человека, который бы за него вступился.  М-да, спаситель ихний так и сказал: «будете ненавидимы за имя мое».  Хорошего человека, если шилом не опорочили и обман на глаз не положили, не проклинают.  Сказал: что говорю в темноте, проповедуйте на кровлях… А в какой темноте? — вопросительно обвел взглядом притихшую и внимающую толпу балагур.  — Что слышите на ухо, проповедуйте на кровлях.