Я хочу тебя, слышишь,
     увидеть на крыше
     и успеть тебе крикнуть:
     "Давай ещё поживём!"
     
     Светлана Сурганова
     
     
     
     
     1.  Кладбище
     
     Дождь капает, моросит, он почти незаметен.  Люди, стоящие у гроба, около свежевырытой могилы, моросят тоже (вряд ли здесь уместно слово «плачут»: дождь, это дождь).  Я пытаюсь быть такой же и, наверное, мне удаётся, потому что, приподнявшись над кладбищем, я вижу очень печальную, очень несчастную девушку в чёрном пальто.  Пальто длинное, и я уже испачкала его — левая пола вся в грязи, и кроме меня грязь замечают ещё двое.  Двое мужчин; единственные, кто знаком мне здесь.  Они стоят с опущенными глазами, но всё, что интересует их на кладбище в данный момент, — это я, они пришли сюда из-за меня — не на похороны, нет, на их лицах дождь — только дождь. 
     Один из них не отрываясь смотрит на моё пальто, и я невольно нагибаюсь, чтобы отряхнуть его.  Но грязь жидкая и липкая, мои усилия — недолгие, впрочем, — бесполезны.  Он подошёл бы сам, чтобы помочь мне, но мы на кладбище, и он просто смотрит — искоса и неодобрительно. 
     Второму не мешает грязь на моём пальто, но зато ему очень не нравится само наше присутствие на этих похоронах: нам не к лицу находиться здесь. 
     Эти двое — мои родные братья. 
     Я младше обоих; возможно, поэтому я стою на кладбище почти рядом со свежей могилой, среди незнакомых мне людей.  Я стараюсь не смотреть на человека в гробу, на его лицо, такое подвижное у живого.  Я пытаюсь думать, что он незнаком мне тоже, я так хотела бы в это поверить.  Я смотрю вдаль, поверх железной кладбищенской ограды, высокой ограды, небо над кладбищем серое, и, может быть, тот, кто лежит сейчас с закрытыми глазами, смотрит на меня — с неба.  Я поднимаюсь над кладбищем снова, но ничего, кроме неба, над кладбищем нет.  Никого; и, вернувшись к могиле, я крещусь — как положено, сложенными в щепоть тремя пальцами, истово, почти напоказ.  Нет-нет, напоказ не тем, кто пришёл сюда хоронить.  Они, до сегодняшнего дня не видевшие меня ни разу, вряд ли обратят внимание и сейчас, да я и не делаю ничего удивительного — креститься на кладбище в порядке вещей, верно?
     Я крещусь напоказ своим братьям, пришедшим сюда вслед за мной.  Из-за меня.  Чтобы подставить плечо, если я потеряю контроль над собой. 
     Они безмерно любят меня, мои братья. 
     Эта любовь взаимна. 
     Она взаимна даже теперь. 
     Мне никуда от неё не деться. 
     Поэтому я не хочу, чтобы человек, лежащий в гробу, смотрел на меня с неба. 
     
     2.  Предисловие
     
     Девочка жила на втором этаже, в сорок девятой квартире. 
     Брюнеточка, и очень милая, в восточном немного стиле, она обещала вырасти красавицей.  Говоря так, соседи по дому немедленно добавляли, что в жизни ей это ничем не поможет.  Лучше бы девочка родилась уродиной. 
     Девочка была больна.  Сильно хромала, сутулилась так, что казалась горбатой, дёргала при ходьбе головой, непомерно большой для худенького тела.  Что-то костно-суставное — или последствия детского церебрального паралича, а может быть, нечто совершенно иное.  Врачей среди соседей не было. 
     Соседи очень жалели девочку, гладили при встрече роскошные чёрные кудри, совали конфетки.  Искренне сочувствовали её родителям: горе-то какое! на всю жизнь!. . 
     С родителями девочки соседи встречались редко (как и с самой девочкой) — всё больше по утрам, в подъезде, спеша на работу.  Родители эти были люди интеллигентные, приятные и очень занятые.  Удивляться не приходилось — вне сомнений, лекарства, поддерживающие девочкину жизнь, стоили непомерно дорого.  Так дорого, что, и трудясь на нескольких работах, родители не могли себе позволить даже няню для неё пригласить.  Девочка целыми днями сидела одна, а соседские дети хоть и здоровались с ней приветливо, понукаемые сердобольными взрослыми, дружить не хотели.  Уродство отталкивает, а уж детей тем более.  Не дразнились, и ладно. 
     В школу девочка, конечно, не ходила.  Так и росла в одиночестве, хорошея лицом, приволакивая ногу.  На улицу она выходила редко — стеснялась, наверное, да и невесело было сидеть на лавочке, глядя на носящихся по двору ровесников.  Правда, смотрела она без зависти, без злости, с мечтательной улыбкой.  Соседи вздыхали. 
     Неизбывное соседское любопытство в случае с девочкой было, как ни странно, весьма умеренным.  Никто не пытался узнать, где именно зарабатывают деньги её несчастные родители, каким образом девочка получает образование, что за болезнь заставляет трястись её очаровательную головку.  Не было сплетен, не было досужих вымыслов — вообще никаких разговоров.  Даже фамилия жителей сорок девятой квартиры — хорошей, кстати, квартиры, четырёхкомнатной, с большим балконом — никому не была известна.  Ни к девочкиной маме, ни к девочкиному папе соседи не смогли бы обратиться по имени-отчеству, случись у них такая нужда.  Но нужды не случалось. 
     О существовании у девочки двух старших — взрослых — братьев соседи понятия не имели.  Тем не менее, братья у неё имелись, больше того — жили с ней в одной квартире.  А вот родители девочкины, напротив, и ногой туда никогда не ступали. 
     Не лишним будет также указать, что девочка была абсолютно здорова; состояние же соседей при виде девочки и её несуществующих родителей очень напоминало результат действия обыкновенного морока. 
     Братьям девочки морок навести было — что сигаретку прикурить.  Да и самой девочке это особого труда не составляло. 
     Соседям, впрочем, было известно, как зовут девочку. 
     Девочку звали Ингой. 
     
     3.  Триглав
     
     Это довольно старое здание.  Высокие потолки, окна в коридоре.  Прекрасные квартиры — а заглянув в нашу, люди добавили бы эпитет «богатая».  Те же, в чьём обществе нам подобает находиться, сочли бы нас аскетами — даже учитывая обстоятельства, волей которых мы живём здесь.