- Значит, крестный ход проводится в память именно об этом событии? – уточнил Тихон. 
     Ларичев кивнул. 
     - Вон оно как! – пробормотал Северцев и усмехнулся.  – Утопил целую деревню – и святым стал! Так еще и праздник по этому поводу!. . .  А скажите, Алексей Ильич, - добавил он громче, - что за любопытная роспись в вашей церкви? На стене в притворе?
     - О! – Ларичев тряхнул седыми куделями.  – Как же я про неё забыл! «Страшный суд» называется.  Вот вам, Тихон, роспись эта почему любопытной показалась? - краевед хитровато прищурился. 
     - Ну-у, - Северцев на секунду задумался.  – Ад больно уж нестандартно изображён! Обычно ведь рисуют языки пламени, чертей с крючьями, Сатану с Иудой на коленях… А тут… Души грешников как будто погружаются в океанскую впадину, а вместо бесов с рогами и копытами какие-то осьминогоподобные создания!
     - Да уж! Роспись уникальная! – сказал Ларичев.  – Людская молва говорит, что в тот роковой час, когда господь покарал язычников безумием, и они ринулись в озеро, на берегу последнего, кроме истово молящегося Трифона, находился местный дурачок, пастушок.  Имени его не сохранилось, к сожалению.  Известно лишь, что у пастуха, никогда прежде не бравшего в руки кисть, вдруг проснулся художественный талант.  Он схватил кусок угля, отправился в церковь и, ничтоже сумняшеся, набросал на стене то, что видел своими глазами.  Так-то!
     Северцев присвистнул:
     - И не наказали его?
     - Не знаю.  Наверное, хотели поначалу, - сказал Ларичев.  – Но, сами знаете, слабые умом – люди божьи! Во всяком случае, тогдашний отец настоятель придал этому событию большое значение, рисунок оставили, а последующие поколения художников превратили картину, как вы правильно заметили, в стандартный сюжет.  Кстати, про осьминогоподобных созданий вы очень верно подметили, молодой человек! Полагаю, что их облик навеян как раз тем самым языческим идолом.  А это само по себе – великая тайна есть!
     - Почему?
     - Как – почему?! – удивился Ларичев.  – Да видели ли вы, Тихон, чтоб у таёжных народов были идолы, напоминающие спрутов?!
     - Но ведь фигурки в виде животных для пермяков? Тот самый знаменитый звериный стиль? – вяло возразил Северцев. 
     - То-то и оно! – хмыкнул краевед.  – Лось, медведь, утка, ящерица, змея, даже паук.  Но осьминог?! Упаси бог! И не забывайте, что первоначальное изображение принадлежит слабоумному деревенскому пастуху! Триста лет назад и не каждый грамотей-то ясно представлял себе, как выглядит спрут, а уж о деревенском дурачке и говорить нечего! Вот где тайна-то!
     - Да-а! – удовлетворённо протянул Северцев.  – Я чувствую, что не зря к вам приехал! У вас тут легенда на легенде, загадка на загадке! На три дипломных! И с вам, Алексей Ильич, я познакомился отнюдь не зря!
     - Край наш богат историей! – польщённо заметил Ларичев. 
     - Историей или историями? – уточнил Тихон. 
     - А где грань? – пожал плечами Ларичев.  – Сегодняшние факты завтра станут легендами.  И, наоборот, то, что сегодня принято считать легендой, в будущем могут оценить как исторический факт. 
     Северцев согласно кивнул, и оба некоторое время сидели молча.  Их безмолвие было прервано колокольных звоном со стороны села.  Оба повернули головы в направлении звука и увидели тёмную массу, похожую на гигантскую гусеницу, ползущую от церкви по грунтовой дороге. 
     - Ну вот, а вы переживали! – сказал Ларичев. 
     Это начался крестный ход в честь Трифона Печорского. 
     Вскоре, по мере приближения, вместо единой тёмной массы стало возможным различить отдельных верующих, среди которых было немало детей, а также настоятеля церкви отца Николая с большим деревянным крестом.  Шествие сопровождалось шумом, в котором при желании можно было узнать пение акафиста. 
     - Нестройно поют! – критично заметил Тихон. 
     - Ну, уж как умеют! – пожал плечами Ларичев, считавший, что церковное пение нельзя оценивать с позиций чисто эстетического восприятия. 
     - Я им сейчас чуть-чуть подыграю! – сказал Северцев, полез во внутренний карман джинсовки и вынул оттуда небольшую простенькую флейту в четыре отверстия. 
     - Вы играете на… этом?! – изумился Ларичев.  – Сейчас?! Но ведь это…
     Он хотел было сказать, что подобная музыкальная самодеятельность в столь торжественный момент может быть расценена как оскорбление религиозных чувств, но Северцев не дал ему развить мысль. 
     - Угу! – сказал Тихон.  – Вот послушайте: сейчас они запоют гораздо лучше!
     Он весело подмигнул Ларичеву, приложился губами к флейте и начал играть.  Исторгнутый звук поначалу нельзя было назвать ни мелодичным, ни просто приятным, но, когда Северцева приложил пальцы к отверстиям, в нём появилась некая удивительная музыкальная структура.  Пение флейты теперь разлилось, казалось, по всему окружающему пространству, пропитывая почву, траву, деревья, воду и воздух, подчиняя себе все природные ритмы. 
     В какой-то момент Ларичев осознал, что звук флейты уже не различим для человеческого уха, что он превратился в некую вибрацию, передавшуюся всей окружающей среде.  Казалось, сама земля вибрирует в такт неведомой мелодии.  Тогда же участники крестного хода подошли к самой кромке воды и Ларичев, взглянув на лица, ужаснулся, ибо эти застывшие, будто каменные, выражения и эти остекленевшие глаза никоим образом не походили на религиозный экстаз.  Краевед перевёл взгляд на Северцева, но тот сейчас тоже напоминал скорее играющую на флейте статую, нежели человека из плоти и крови.  Тихон, не моргая, пристально смотрел на толпу верующих на противоположном берегу, словно гипнотизируя их. 
     И вот тут случилось то, от чего ужас окончательно сковал и без того почти парализованные нечеловеческой музыкой тело и волю Ларичева. 
     Селяне, на чьих лицах не дрогнул ни один мускул, продолжили свой крестный ход, но не по тропе, ведущей к часовне, а прямо в озеро.  Все – мужчины, женщины, дети, служки с хоругвями и иконами, и даже отец Николай - шли твёрдым шагом в студёную зелень карстовых вод.  И продолжали петь. 
     Помимо того, что зрелище было чудовищно само по себе, Ларичев ощущал в нём ещё что-то противоестественное.  Ощущение это, поначалу чисто интуитивное, вскоре переродилось во вполне ясную мысль: люди, входящие в озеро, не всплывали! Они уходили под воду с головой и (Ларичев видел это) продолжали шагать по дну в самую глубину, словно обутые в тяжёлые водолазные ботинки.  Либо (и эта догадка показалась пожилому краеведу почему-то более верной) сама вода, подчиняясь всё тому же дьявольскому звучанию флейты, изменила свои физические свойства. 
     Как бы то ни было, но вот озёрные воды сомкнулись над головой последнего из прихожан.  Северцев прекратил играть.  Время продолжило свой бег.  Повисла мёртвая тишина. 
     Ларичев, с которого вдруг спали вериги парализующего воздействия флейты, вскочил на ноги и бестолково заметался по берегу, втянув голову и нелепо растопырив руки.  При этом он старался что-то произнести, но горло его порождало лишь бессмысленные клокочущие звуки. 
     - Вы похожи на перепуганную курицу, Алексей Ильич! – спокойно заметил Северцев.  Он убрал флейту обратно в карман, поднялся с травы и теперь лениво отряхивал джинсы. 
     Услышав эти слова, Ларичев прекратил свои бессмысленные метания и, выставив вперёд узловатый указательный палец, наконец смог выдавить:
     - А ты… ты!. . .  монстр!
     - Я? – Северцев на секунду задумался.  – В некотором смысле, возможно!
     - Ты - крысолов!
     - Нет! – жёстко сказал Северцев.