Иначе можно огрести ненужные неприятности.  Тана не волновали подобные мелочи, но он не хотел потерять камеру и свои снимки в случае, если ими заинтересуются посторонние – те, которые якобы призваны следить за соблюдением общественного порядка.  Поэтому волей-неволей приходится убегать, скрываться, хитрить… Одним словом – подчиняться правилам. 
     Первое.  Никогда не спускайся по внешней пожарной лестнице или водосточной трубе.  Никогда.  Заметят.  По той же самой причине никогда не поднимайся на крыше в полный рост и не начинай спуск до тех пор, пока сумерки не поглотят тебя.  Словом, стань невидимкой.  Спрашивается, почему бы не воспользоваться чердаком, чтобы проникнуть внутрь здания и выйти из него, как все нормальные люди?. .  Действительно, почему бы и нет?. .  Все просто.  Чердак закрыт, и у Тана нет никакого желания ломать замки голыми руками.  И – самое главное – там, на чердаке, на лестничных пролетах, в лифте он не сумеет нарушить правило номер три.  А он так хочет его нарушить…
     Второе.  Никогда не смотри вниз, перебираясь с балкона на балкон, с этажа на этаж.  Наверняка сорвешься.  Это закон.  Спрашивается, почему бы не воспользоваться страховкой?. .  Еще проще.  Потому что Тан презирает помощь со стороны.  Зачем нужна страховка, если есть Цель, способная уберечь от падения, и Убежденность – вещица куда более надежная, нежели стальные тросы и карабины?
     И, наконец, третье.  Никогда не засматривайся в окна, даже если заметишь в них что-нибудь стоящее внимания.  Правило, которое ни в коем случае не следует нарушать.  Конечно же, в том случае, если ты не Тан. 
     Стоит заглянуть в окно – хотя бы единожды – и каждый следующий раз глаза будут снова прилипать к чужим жизням, впитывать, поглощать, запоминать.  Чужое горе, слезы, страдание или смех – неизвестно, что ранит сильнее.  Вначале может показаться, что чужая эмоция никогда не вольется в тебя, не испортит, не вывернет душу, не станет частью тебя самого.  Так думал и Тан – давным-давно, в те далекие времена, когда охотился на закат, находясь на земле, а не на крышах.  Но однажды он все-таки заглянул. . . 
     Первое окно, первая драма, чужая драма – занятно, да и не более того.  Как телевизор посмотреть.  Второе, третье… восемьсот тридцать четвертое.  Новые судьбы, новые действующие лица.  Театр жизни, пьеса сыгранная миллионами актеров для одного-единственного зрителя, которым стал Тан.  Охотник, который теперь отчетливо понял, что должен уйти выше, к самым звездам, выше, чтобы миновать максимум этажей, сменить максимум декораций, больше, больше, еще больше.  Тану не хватало земли и окон, расположенных на уровне глаз.  Он хотел видеть все. 
     Слезы, ненависть и слепая ярость – чужие, но очень знакомые, высвеченные лампами, незашторенные, такие близкие… Ему было больно, но он продолжал смотреть.  Запоминать. 
     Смех, праздник, ласковые объятия – от них ему становилось еще больнее.  Потому что радость мимолетна, а любовь слаба и непредсказуема – он знал это слишком хорошо.  Он уже успел повидать слишком много, чтобы сомневаться в выводах. 
     Он запоминал те окна, где однажды услышал смех.  Но стоило ему вернуться к ним через день, месяц, год – и симпатичные крохотные фиалки в аккуратных горшочках увядали навсегда, объятия неминуемо обращались в побои, праздничные свечи на большом и вкусном торте сгорали вместе с прожитыми годами, а заботливо хранимые в альбомах фотографии, детские рисунки и прядочки состриженных волосков становились лишь грудой никому не нужного хлама.  Стены расходились трещинами, словно молнии навек отпечатались в камне – проекция безудержной грозы, фотография, отпечатанная с негатива.  Чужие жизни, будто моль – старые свитера, пожирала ненависть, обреченность и смерть. 
     Когда именно Тан понял, что не может оторваться от созерцания пьесы?. .  Вряд ли он помнил этот момент, так же как и не помнил, откуда, как и почему на него вдруг снизошло озарение: он должен попытаться ее исправить, изменить сюжет, заставить актеров импровизировать.  И для этого ему не нужна помощь.  Единственное, что ему нужно – крохотная переносная машинка для печати цифровых фотографий… и немножечко веры в себя. 
     Тан закрепил штатив и камеру за плечами так, чтобы они не мешали движению, и осторожно пнул ногой ограждения.  Решетка скрипнула, но удержалась.  Крепкая.  Ему нужно спуститься чуть ниже вентиляционных отверстий, чтобы расположиться на небольшом декоративном выступе, который он заприметил еще тогда, когда забирался наверх. 
     Там, на выступе, он спрятал принтер.  Таскать его с собой на крышу охотник перестал уже давно – с тех самых пор, как понял, что не сумеет уберечь его от Теней.  Тех, кто приходит с закатом.  Тан не любил их.  За то, что они не любили делиться с ним небом. 
     Тени приходили каждый вечер: зимой ли, летом ли – не важно.  Умоляли Тана обернуться.  Без устали твердили о своей любви – так нежно, что сложно было не поверить в их искренность.  И поначалу, измученный одиночеством и слепыми надеждами, Тан позволял себе верить.