И тут, совершенно неожиданно и громоподобно, с громким треском разлетелась лампочка в люстре.  Только скудная подсветка подмигивала среди полок и картин, размножая тени в кабинете.  Иван Петрович сел, вжался в кожаные подушки уютного, надёжного кресла. 
     - Маня… - просипел он. 
     Подойти и позвонить в милицию самому не решался.  Кто его знает, может, злоумышленники и до ментовского номера добрались?
     Так он сидел, считая про себя до ста, потом до двухсот, соображая, сколько ступенек придётся преодолеть незваному гостю, пока он доберётся на седьмой этаж.  Неожиданно Протасов понял, что думает о посетителе как о вполне осязаемой реальности. 
     Секунды растягивались в века, и когда наконец снова зазвонил телефон (с оборванным шнуром! с оборванным шнуром!), Протасов почувствовал что-то вроде облегчения. 
     Он встал и мрачно уставился на проклятый аппарат. 
     - Так я тебя и взял, - сказал трубке, и от этих слов стало легко и просто.  Он почувствовал приближение победы и даже усмехнулся.  Страх стал уступать место нескрываемому торжеству.  – Трезвонь-трезвонь.  Нехристь несчастная…
     Телефон звонил не переставая, а Протасов буравил его взглядом удава.  «Хрен подойду», - говорил этот взгляд. 
     Внезапно в аппарате что-то щёлкнуло.  Включилась громкая связь, и Иван Петрович икнул, чувствуя, как вылезают глаза из орбит. 
     - Чёрный Гробовщик уже около твоей двери, - доброжелательно сказал телефон.  – Вкати светлы очи в череп, болезный.  Отмучился. 
     Огонёк громкой связи погас, и тут же раздалась трель входного звонка. 
     Протасов завыл и бросился на паркет, пытаясь запихнуться под диван.  Он слышал, как жена пошла отворять, и выл от этого ещё громче. 
     В ответ раздалось заунывное мычание телка-кавказца с соседского балкона – пёсик явно обрадовался перспективе спеть под караоке. 
     Через несколько мгновений дверь в кабинет распахнулась, и в ярком проеме отпечатался высокий силуэт.  Протасов как раз вовремя поднял голову, чтобы увидеть явление гостя, чью голову, если верить отпечатавшемуся на сетчатке негативу, венчала шляпа старины Фредди. 
     
     * * *
     
     Протасов ещё немножко полежал в поле эмбриона, пытаясь втиснуться в щель под диваном.  Гость его не трогал, молчал, и похоронщик, наконец, осмелился повернуться и разлепить зажмуренные глаза.  Мужчина лет тридцати, с правильными и приятными чертами лица, стоял над ним с лёгкой улыбкой. 
     - Может, поднимитесь, Иван Петрович? – спросил гость. 
     Голос у мужчины был нормальный, без треска и статистических разрядов. 
     Протасов поднялся, отряхивая измятые брюки, и, искоса убедившись в явной человекообразности гостя, попытался взять суровые нотки.  Получилось хреново:
     - В-вы… вы что тут делаете?! Кто позволил?! К-кто пустил…
     - Ваша супруга.  Вы же не соизволили подняться с вашего замечательного орехового паркета, чтобы дверь открыть.  Что ж, нас, гробовщиков, не любят, кому, как ни вам, это знать. 
     И гость снова улыбнулся. 
     Протасов издал непристойный звук, обгадил брюки за восемь сотен евро и рухнул в кресло. 
     - Т-так вы… и вправду… Чёрный гробовщик?! – икнул он. 
     - Нет, милейший, - ответил гость, расположившись в кресле напротив и устраивая шляпу на коленях.  – Чёрный гробовщик – это вы.  А я просто хожу и закапываю таких, как вы, любезный.  Поэтому меня называют Гробовщиком с большой буквы.  А так – просто коллега. 
     - И в-вы… меня закопаете?! – ком ужаса подкатил к горлу Протасова и застыл там детсадовской манной кашей. 
     - А что, не стоит? Может, о вас кто-то сильно пожалеет? Кто-то помолится за вас, кроме жены и пары милосердных старушек, которым всё равно, над кем причитать? Вас кто-то помянет добрым словом, а, Иван Петрович? Думаете, газеты не разразятся улюлюканьем? Вы, Иван Петрович, вспомните: сколько вы покойников обокрали, сколько родственников раньше врачей огорошили, сколько усопших спустя рукава зарыли? Неужели вам самому не стыдно?
     Протасов, побелев от страха, вжался в кожаные подушки.  Тем временем гость продолжал перечислять его грехи:
     - С могил плиты воровали, по третьему кругу пускали, цены завышали, с вдов и сирот сдирали последнюю шкуру, именуя всё это «скидками»… У подъезда усопшего с конкурентами дрались! Киллеров нанимали! Врачей подкупали! Разве этого не достаточно, чтобы вас, извините за ваше же выражение, урыть?
     Внутри Протасова что-то сорвалось.  Он рухнул на колени и бросился лобызать туфли Чёрного Гробовщика:
     - Умоляю вас! Заклинаю! Виноват! Каторжен! Чем хотите искуплю! Всем святым прошу! По-ща-ди-те! Дети малые!. . 
     - Какие дети?
     - Жена! Жена то есть! Племя-а-анники…
     - Ну-ну, милейший, - отстранился гость, разглаживая стрелки на брюках.  – Хватит костюм мне мять.  Впрочем, я пока пришёл без инструмента и, так сказать, изучаю ситуацию.  Насколько она, так сказать, безнадёжна…
     - Винова-а-ат! – заголосил Протасов.  – Виноват! – и бухнулся в ноги гостю.  – Братец, родненький! Не погуби, бра-атец!
     - То есть вы осознали весь сволочизм прожитой жизни? – поинтересовался гость. 
     - Осознал! Каюсь! – заголосил Протасов так, что соседи, верно, решили, будто похоронщик хватил белочку.  Гость поморщился.  – Виноват, – слегка опомнившись и придя в себя, продолжил Иван Петрович.  – Мировая обстановка располагает.  Ужасные времена.  Все стараются урвать кусок.  Я сам не без греха.  Но я осознал.  Это не я, это обстановка, - он взмахнул рукой, обведя бархатные портьеры, антикварную мебель и бесчисленные безделушки вроде серебряного пресс-папье.  – Ничего святого.  Сам порой в холодном поту просыпаюсь.  От стыда.  Христом-Богом клянусь.  Искуплю.  Виноват.  Простите великодушно!
     - Ну что ж, - усмехнулся гость, сминая в руках шляпу.