И младший мальчик рефлекторно наносит удар, вонзает бутылочную «розочку» в солнечное сплетение своего врага.  Своего бывшего лучшего друга. 
     Телевизор издает новую волну шума.  Маленький убийца пятится, а его друг оседает на пол.  Изумруд падает и разбивается, и осколки тонут в черной луже, подсвеченной сиянием экрана. 
     
     ***
     
     Я медленно сползал на пол, судорожно хватаясь за одежду моего друга, но земное притяжение было сильнее, куда сильнее моих слабеющих окровавленных рук.  А он замер, едва дышал и смотрел на меня совершенно пустым взглядом, будто это не я мертв, а он.  В руке его еще поблескивал смарагд бутылочного стекла, и рубины моей крови тяжело скатывались с холодных граней. 
     Он думал, что все уже закончилось – я лежу на грязном полу неподвижно, но мне все чудилось, что мои руки скользят, скользят по его куртке, по выпуклостям карманов…
     Отец всегда говорил, что нельзя воровать у друзей, но что я могу поделать, если мой талант существует на грани болезни, а моё мастерство взлелеяно неизлечимой клептоманией?
     Время замедляется, густеет кровь.  Медленно-медленно падают капли-рубины, капли-лалы…И в комнате отчего-то пахнет шафраном и корицей. 
      Мои пальцы теперь казались мне особенно длинными, особенно тонкими.  Ведь они уже обретали надлежащую прозрачность. 
     Многие говорили, что я мог бы стать хирургом или музыкантом.  Не знаю, плохо это или хорошо, но в моей семье не было ни одного хирурга и ни одного музыканта.  Насколько мне известно, на протяжении многих поколений в ней вообще не было ни одного человека, зарабатывающего на жизнь честным путем.  Во всяком случае, так говорят. 
     Моего прапрадеда схватили на рыночной площади Кафы.  Самый искусный вор, одетый как богатый горожанин попался на том, что носил краденые перстни, и хозяева опознали их.  Он, правда, успел стащить ключи у стражника, но это не помогло.  Никто и не думал вести его в темницу.  Его просто подтащили к прилавку мясника и отсекли правую руку.  Говорят, через год он выучился воровать одной левой…
     Изумруд упал на пол.  Разбился.  Мой друг все стоял надо мной, в его глазах был такой страх, какого я и представить не мог.  Я никогда не боялся, ведь так часто казалось, что руки мои не принадлежат мне, что они бестелесны, неуловимы, и никто не ощутит моего касания. 
     Мой друг тихо позвал меня:
     -Слава, эй, Слава…
     Я чувствую, как двигаюсь вокруг него – бестелесный и невесомый.  Один только взгляд – ничего больше.  Не было даже мыслей, только образы, почерпнутые из чужой памяти.  Памяти, извлеченной из клеток распростертого на полу тела. 
     Крики на площади.  Медведь с золотым кольцом в носу.  Бубенцы и колокольчики, и куски разноцветных тканей.  Цыганка подняла над головой руки – запястья тонкие, как горлышко иволги, на пальцах кольца с бубенчиками.  Складки одежды завернулись вокруг нее.  Я не слышу музыки, вижу только, как расплескались вокруг тени от летящих юбок, от широких рукавов.  Улыбка тихая, жемчужно-сахарная.  Вот девушка замирает, склоняется к кому-то: «Позолоти ручку, позолоти, яхонтовый, всю правду скажу…» Бубенцы, крики торговцев, запах сладостей, и чья-то рука немыслимо ловко вытаскивает кошельки. 
     Я видел сходство наших рук.  Мои, прозрачные, призрачные, сохранили память о каждом движении.  О каждом касании.  То, как пальцы проникают в складки тканей, карманы, прижатые к телу дамские сумочки.  Перехватывает дыхание, когда слышишь тихий-тихий звук – предупреждающий шорох материи, скрип замка, стон разрезаемой кожи. 
     Я мастер своего дела.  Я художник и поэт.  Я слышу хруст денег в карманах. 
     Запах пряный, коричный, имбирный, ванильный, мятный.  Привкус горько-сладкий, как кофе.  Осколки рассыпаны по полу, их касается моя холодная щека, окровавленные мертвые руки. 
     Мой несчастный друг стал озираться.  Несколько раз он встретился со мной взглядом, но конечно ничего не увидел. 
     -Вижу… вижу… - рука медленно тянется к хрустальному шару, на самом деле сделанному из самого обычного стекла.  Тонкие струйки дыма исходящего из курильниц почти скрывают лицо, существует лишь мутный калейдоскоп пёстрого шелка.  Она еще не придумала, что сказать.  В тишине качается занавес из бусин и бисера…
     Зима.  За окном все время что-то падает.  Огромное, как тела.  Ударяется о карнизы.  Может, это сосульки падают или каплет вода?
     Запах пряностей и напитка из кофейных зерен исчезает.  В этом маленьком городке пахнет крысами и чумой, и пеплом сожжённых ведьм. 
     Да, был у меня ещё один предок.  Руки его так похожи на мои.  И на них кровь, как на моих, только она лёгкая, жидкая, струящаяся.  Сладко-горькая, текучая, свежая.  Одна рука зажимает рот жертвы.  Та пытается вырваться, кусает ладонь, пальцы – глубоко и больно.  Капли сочатся, как крупные лалы и текут, как вино.  Вторая рука опускается, острие протыкает ткань, кожу и с нежным всхлипом раздвигает ребра.  Зубы жертвы рефлекторно сжимаются – еще глубже, еще больнее.  «Во мне нет зла, - шепчет убийца.  - Это ты пьешь мою кровь, ты причиняешь мне боль…»
     Тело моего предка раскачивал ветер, виселица протяжно скрипела.