. .  Я поняла, что никто и ничто не стоит моей души.  Вот я говорю “поняла”, но это совсем не так, как понимаешь кино или книжку, а словно балансируешь на узком карнизе и ясно видишь то, что по ту сторону: запах формалина, веточки хвои, липкая сырая земля и все та же водка. 


     - Что же ты сделала, поняв?


     - Почти ушла от мужа.  Он поклялся в рот не брать и не пил почти год. 


     - А потом?


     - Потом страх потерять семью притупился и он снова запил. 


     - Чудесно. 


     - У нас дети.  Я не могу решиться.  Когда поженились, была, наверно, такой, что заслуживала такого и до сих пор не стою лучшего.  Я только мечтаю устроиться туда-то, стать тем-то.  А наяву не то что боюсь - я не люблю - не хочу жить по правилам, по каким строится всякая нормальная жизнь.  Мне бы воздушным шариком над миром летать, восхищаться цветочками.  Может быть, я сейчас вру, потому что впала в тоску.  Раньше он не пил и все получалось, я верила в себя, и все получалось. 


      Мне бы хотелось понять мужа.  Мы живем рядом столько лет, как инопланетяне: непознаваемые, враждебные.  Я всегда ему верила.  Скажет - тупица, и становлюсь тупицей, ничего не соображаю.  Лет через десять после свадьбы привыкла и перестала верить, но и в хорошее тоже.  Я вообще в него не верю, в себя не верю.  А пьянство - это ведь знак огромной неуверенности в себе, которую можно восполнить лишь унижением другого. . . .  Пьющий и его жена подходят друг к другу, как ключ к замку.  И оба колдуны, потому что искажают мир вокруг себя.  И я думаю, нас следовало бы карать за калеченье детей, которых обрекаем на невроз и несчастье. 


     - Совсем замерзла, пожаловалась Оля, - надо постучать в окно, пусть отопрет, сволочь. 


     Как бы в ответ рассыпался дробью громкий стук. 


     - Юра, точно, - обрадовалась Лена. 


     Неслышно, как две кошки, они спустились.  Федя, всклоченный спросонья, ошалело оглядывал собрание у крыльца.  Не разрешив, видно, загадки, махнул рукой и ушел спать. 


      Проснулись поздно.  Тягу никто не догадался закрыть, и изба настыла.  Лена всю ночь ворочалась на диванчике с разбитыми пружинами и чувствовала себя плохо.  Хозяйка сновала с ведрами и корытцами, разнося корм.  Федя был мрачен и молчалив до той минуты, когда из вялого подобия разговора с Юрой не выяснил вдруг, что цела и непочата еще бутылка, та, которую Юра принес ночью.  Когда же Юра вместо водки пригубил крепкий чай, Федя еще больше воспрянул духом. 


     Лена нехотя листала какой-то журнал.  Ей все меньше здесь нравилось.  При беспощадном солнечном свете дом выглядел совсем жалким, и ясно было, что хозяева у него скверные, дом свой не любят, не берегут, вот и стена вздулась внутрь, как больной живот.  Мальчик ходил кругами по комнате, тихо бормоча и жестикулируя.  Иногда он вскрикивал и взгляд его все больше погружался внутрь.  Оля ловко лавировала, чтобы не наткнуться на сына, как на лишний табурет. 


     “Она не любит мужа, потому что он пьет и бьет ее.  А муж, зная, что не любит, пьет и бьет, пьет и бьет.  Где яйцо, где курица? Скорее бы отсюда уйти.  Давит все». 


     Наконец они распрощались и вышли.  Краем колеи навстречу им хромала тощая в черной юбке старуха. 


     - Бабуля, мед случаем не продаете? - весело крикнул ей Юрий. 


     Она воткнула палку в снег перед собой и неприязненно воззрилась:


     - Кто вам сказал?


     - А соседи напротив. 


     - Соседи. . .  Какие они соседи.  Сволочи. 


     - Что так?


     - Колдунья да алкаш.  Два сапога пара. 


     - Так что насчет меда?


     - Пошли.  Погляжу, может, чего и осталось. 


     Они поднялись по расшатанным ступенькам, из-под которых прыснула огненно-рыжая шавка.  Старуха оставила их на мосту, в полутьме, и принялась греметь крышками алюминиевых фляг. 


     - Сколько меду-то нужно? - донесся из кладовки ее голос. 


     - Это по деньгам, бабуля.  - Юра полез в бумажник.  - Почем мед? Тридцать? Кило или банка?.