. .  Позовешь - придет, пошлешь - отправится.  Как робот.  И все время такой вид жертвенный.  Вроде как я мерзавец, губитель, а она - овечка христова.  Эта овечка палец по самую шею оттяпает.  А я думаю, она мазохистка и без страданий жить не может.  Бывало, не пью, все наладилось.  Нет - лезет на скандал, упорно лезет! Вообще она любит, когда я вхожу в запой.  Вот тогда она царица! С небесной высоты на меня, жалкого, кривого, смотрит, как я кувыркаюсь, ахинею порю, как пинает меня всякий.  Вот тут она, пожалуй, даже кончает.  Со мной - никогда.  Так, поелозит, попыхтит для вида. . . 


     Я ведь с тобой как говорю? Как пришибленный.  Я пьянь, я мразь.  И вот мне, скоту, хочется иногда поразмышлять о безбрежности космоса, о том.  что есть человек и куда он идет, о вечности и смерти.  И я говорю - с нею, с кем еще, - а она вот так щурится презрительно, мол, лепечи, дурачок, иногда что-то поправит этаким менторским тоном. . .  Пусть я чего-то не понимаю - но делать из меня идиота! Я сыт по горло унижениями! Я же люблю ее, суку!- тут Федя наконец засморкался от избытка чувств. 


     Лена издалека закричала торжествующе:


     - Вот она, дорога! Я нашла!


     Юра встал, с минуту неприязненно глядел на тележку, выругавшись, пнул, но поволок за собой.  Там, где стояла Лена, начиналась хорошо накатанная широкая дорога и на ней свежий санный след. 


     - Странно, что мы ее не видели раньше, - пробормотал Юра, и они двинулись в новом направлении.  С боков дорогу теснили сосны, и впереди кроме темных зубцов леса ничего не было видно.  Примерно через час ровной резвой ходьбы Лена посетовала, что и в этот раз они не взяли с собой еды. 


     - Давай есть мед, - предложил Юра.  С помощью перочинного ножа он сделал очень милые бутерброды из листьев капусты, намазав их медом. 


     - Здорово здесь, правда? - сияла Лена.  - Я бы всю жизнь шла по лесу и дышала этим воздухом.  Или вот странницей хорошо быть.  Идешь себе, идешь - ниоткуда, никуда.  Грибы да ягоды, или хлебушка спросишь.  Не гнетет тебя забота о зарплате, страх за детей, вражда к мужу.  А я бы рисовала.  Не березы и ели, а вот самую мелочь: мшинки-хвоинки, между ними муравьев, гроздь яичек, прикрепленную к травинке, тихую личинку в тени листа.  А еще лучше - я бы превратилась в какого-нибудь жука-носорога и там, в чудесном мире жила, учила бы прилежно тамошние языки и стала бы, наконец, великим насекомым-психоаналитиком, и ко мне бы слетались, сбегались букашки со всего леса. . .  Знаешь, я ведь не люблю людей.  Мне с ними тяжело, неуютно.  Всегда настороженно ожидаешь, скажут тебе грубость или воздержатся в этот раз, а если скажут, то как ответить, что делать, что делать. . . 


     - Хороший из тебя психоаналитик получится, если ты людей не понимаешь. 


     - Я понимаю.  Я многое понимаю, но, как собака, сказать не могу.  В детстве меня всегда одергивали, обрывали на полуслове, и я привыкла говорить быстро, очень быстро и только самую суть.  А кому нужна суть? Никому.  Разговаривать - это ведь ритуал, каждое междометие, каждая пауза должны иметь место, притом свое. 


     Они продвигались еще час, когда их ноздри отметили присутствие дыма.  Не сговариваясь, ускорили шаг.  Метров через сто дорога круто сворачивала и скатывалась вниз.  На белом снегу жалобно пищал мышонок.  Побаиваясь, Лена все же протянула руку.  Тот сидел на ладони смирно и все водил смешным розовым носиком.  Тогда она, не снимая варежки, пустила его внутрь, к руке.  Что же там, впереди, горело? Дом горел, весело разбрызгивая искры и треща обломками шифера. 


     - Давай оставим тележку здесь, - вдруг предложил Юрий. 


     Она, не задумываясь, кивнула.  Еще немного прошагали в молчании, видя впереди черный абрис деревни и горящее сердце ее.  Вдруг, будто споткнувшись, Лена села в снег и крикнула:


     - Не пойду я дальше!


     Юрий не стал спорить.  Впереди было Ершово. 


     - Интересно, кто горит?- пробормотал. 


     - Какая разница.  Мы в ловушке.  Отсюда невозможно уйти.