Короли таили цикуту, слоны – мышьяк, пешки – сулему.  Лючия пожевала пастилку, благословляя рог наврала, рог единорога и еще сотню ингредиентов териака, чей секрет её мать хранила так же свято, как и рецепты фамильных ядов.  Насколько важны были в интригах капли смертоносной отравы, настолько же не обойтись и без противоядий: народ нынче пошёл ох и подозрительный.  Так и норовят плеснуть из своего бокала в твой… Но что мешает и собеседнику не позаботится о том же? О защите, о броне против броска ядовитого жала? Лючия искоса метнула взгляд в Бертолло.  Кардинал задумался – сердце молодой женщины стукнуло раз, другой – и двинул коня наперерез белому воинству.  Бледная холёная рука прикоснулась к резному великолепию чёрного жеребца, и настойчивой лаской изящной кисти послало его вперёд.  Лючия дель Карро обольстительно изогнулась в кресле, в то время как ум лихорадочно просчитывал варианты многоходовой партии, шахматы в которой занимали далеко не самое важное место. 
     - Ваш ход, прелестница, - шепнул кардинал и улыбнулся, не разжимая губ.  Лючия в очередной раз поразилась, как он может говорить сквозь стиснутые зубы и почти не раскрывая рта – боится жало обнажить? Его змеиный свист, свист мудрой, коварной змеи, предвидевшей ходы противника на двадцать пять шагов вперед – и не только в шахматах! – превращал иных в соляные столпы.  «Это мой дом.  Это шахматы, которыми играл мой дед», - Лючия облизнула губы, стараясь взять себя в руки.  Взгляд кардинала пронизывал до самых костей.  Мог ли он знать о том, что она задумала? Конечно, мог. 
     Огни свечей дрогнули, рождая извивы теней, метнувшиеся по полу и стенам от рукавов Лючии.  Начался танец смерти в чёрно-белом домино. 
     Белый слон атаковал бастион зла.  Кардинал легко тронул ответную фигуру, почти не прикасаясь к смоле, застывшей в вечности.  В чёрном слоне билась мошка, впечатанная в янтарь. 
     - Недавно я получил копию рукописи Альфонсо Мудрого, - Бертолло цедил светскую беседу, как старое вино.  – Ценная книга, ценная.  Испанский король тоже любил эту забаву… Для меня точка в точку были скопированы не только буквы, начертанные в далеком 1283 году, но и сто пятьдесят миниатюр… Говорят, их копировали с персидских рисунков.  Так что мудрость этой книги ещё древнее, чем год её создания… Коллекция эндшпилей прямо взята от арабов.  Впрочем, какое нам дело до эндшпилей, да, моя красавица? – плотно сжатые губы сложились в улыбку.  – Вряд ли мы с вами дойдём до эндшпиля. 
     Сердце Лючии сорвалось в пятки обледенелым голубем – как бывает, когда неожиданно в цветущую и плодоносящую осень приходят нежданные заморозки, и не ждавшие печали птицы застывают твёрдым комком перьев среди апельсинов, полыхающих в снегах.  Кардинал, пятно крови на белом снеге, шёлк алой сутаны, брызнувший на бледную кожу, продолжал:
     - Хотите, я подарю эту книгу вам, прекрасная Лючия? Представьте себе: сто пятьдесят миниатюр! Сто пятьдесят вариантов судьбы… Кстати, как вы думаете, как будут умирать ваши братья – от пыток или от руки палача? Я бы предложил для младшего кипящее масло…
     Пыточный подвал, где бог и дьявол был Бертолло, а ангелами с мечами и чертями с раскаленными сковородками – палачи-приспешники, хорошо был известен жителям города.  Кардинала ненавидели.  Кардинала боялись.  Кардинала проклинали.  Кардинала боготворили.  Не исключено, что кардинала любили больше, чем это можно было представить и чем признавались самим себе – подобно тому, как пленник любит пленившего, раб – сильную руку, а жертва – раздирающую её львиную пасть… Этим сгустком крови и мрака, запечатлённых в шёлковых цветах сутаны, нельзя было не восхищаться.  Он был воплощением тайны бытия, и то, что он иногда отпускал свои жертвы, добавляло Бертолло дьявольского обаяния вершителя судеб: он мог казнить, мог миловать, и никто не знал, какой стороной упадет истертая монета судьбы на этот раз…
     Лючия надеялась, что на ребро. 
     Два брата Лючии, Чезаре и Доминико, уже испытали на себе прелести застенков мрачного дворца Бертолло.  Муж и отец со дня на день ожидали любезного приглашения в гости к подручным кардинала.  А кардиналу хотелось игры, хотелось завести сальтареллу с мышами, которые имели призрачный шанс на победу – иначе было неинтересно.  Если Лючия, лучшая из дам в городе в игре на шестидесяти четырех клетках (а также, как хвастал муж, ещё в некоторых аспектах), победит кардинала – он отпустит на свободу её братьев и забудет о существовании всего семейства.  Если же проиграет… что ж, все будет зависеть от того, насколько понравится тело супруги Джованни Карро его высокопреосвященству… возможно, наградой будет жизнь одного из братьев.  А возможно, и нет.  Зависит от того, как голубка ублажит его голубка. 
     Бертолло был непредсказуем, и Лючии не хотелось на себе испытывать причуды его странной любви.  Не то чтобы он был ей неприятен, или она сама была холодна, как некоторые дамы, с трудом сносящие ласки супругов: о нет, достойная жена мессира Карро без страха смотрела на привлекательных мужчин.  Но от взгляда на кардинала её бросало в дрожь, и перехватывало от отвращения горло: может, виной тому была его бледная, мертвенного оттенка кожа, или холодные рыбьи глаза, или стиснутые в нить губы. . .  Кроме того, он был жесток: дамы, удостоенные чести быть его любовницами, со слезами рассказывали о том, как от зубов Бертолло оставались тёмные следы на белоснежных плечах и персях.  Ванессе Корбо он отгрыз мочку уха.  Говорили, какой-то монахине он откусил сосок, но сие не было подтверждено достоверными слухами. 
     В общем, и без дальнейших примеров ужасающего поведения сего исчадия ада было понятно, что супруге юного Джованни дель Карро совсем не хотелось бы лишиться в объятиях кардинала какой-либо части тела. 
     Будто прочитав её мысли, Бертолло взглянул прямо в глаза Лючии:
     - Я вам неприятен, не так ли?
     - Все знают, что вы сделали с достопочтенной донной Ванессой, – набравшись храбрости, выпалила Лючия. 
     - Ну, не такая уж она и достопочтенная, – усмехнулся Бертолло.  – Кстати, не отгрызал я ей ничего, – добавил он, будто прочитав мысли Лючии, – это у неё уродство – в детстве собаки покусали.  Но, если вы так уверены в подобных слухах, не стану вас разочаровывать.  Я откушу вам вашу драгоценную жемчужину, спрятанную в нежных створках скрытой в глубинах раковины, – ладья в тонких, бледных пальцах чуть качнулась, целясь в тёмную клетку.  – А затем, облизывая ваши круглые плечи, белые руки и нежные пальцы – большой, указательный, средний, безымянный – палец, связанный напрямую с сердцем! – и мизинец, двинусь в чарующее путешествие…
     - Греховно думать о подобном человеку вашего сана!
     - … а затем приступлю к членовредительству, целуя ваши пальчики на ногах.  Вы никогда не слышали, как хрустят на зубах суставы дамских пальчиков? Нет? Я, увы, тоже; сегодня надеюсь восполнить этот пробел. 
     Кардинал потянулся, кинув взгляд за спину Лючии, туда, где за окном ещё таял день, хотя в комнате уже сгустились тени.  Тени почему-то пахли кровью.  Тонкие ноздри кардинала расширились, пытаясь уловить исчезающий морок.  Лючия взглянула на него и подавила желание сжаться, стиснуть руками плечи, уменьшиться в точку: она тоже чувствовала нечто неуловимое, пропитавшее воздух, как кровь – повязку раненного в братоубийственной драке. 
     Алый закат, расплавив решётки окна, зацепился за подол её платья, оставив Бертолло в тени. 
     Алые отблески пламени играли на золоте перстней князя церкви.  Рубин каплей крови застыл на указательном пальце – персте, указующем: «Казнить!»
     Алый цвет сутаны сгущался в меркнущем свете вечерней зари, в пригибающемся в страхе танце свечей, переходя в королевский багрянец, императорский пурпур и далее – в тёмный оттенок свернувшейся крови. 
     Но она встречала врага в своем доме, она играла на доске деда, она была здесь хозяйкой, женой и дочерью, и здесь всё было ей знакомо и предано до последнего плеска Леты, и даже огоньки свечей дрожали в такт её дыханию. 
     Ей обязательно надо было выиграть партию на доске из венге и грушового дерева – белыми, костяными фигурами.  Напротив мрачно клубился грозовой фронт фигур из тёмного, с багровым отливом, янтаря – камня цвета сутаны и сгустков крови. 
     - Какие у вас интересные фигуры, - заметил кардинал.  Лючия почувствовала, как предательски дрогнуло сердце и оборвалось: будто горная осыпь, застучало вниз, вниз… – Мне нравятся чёрные, я предпочитаю играть только ими… хотя ваши я бы назвал кровавыми.  Тёмный янтарь? Несомненно, - кивнул Бертолло, не дожидаясь ответа.  – Он куда ближе своих солнечных собратьев к истинной сути своего естества – ведь это смола… Смола, - повторил он, с напором взглянув в глаза женщины.  – Тёмная, застывшая смола из самого сердца ада.