Оказывается, не врала бабка: последняя она в роду, только род у неё такой, что Рюриковичам там всяким с Тюдорами делать рядом нечего, половина Готского Альманаха старухиным родственникам посвящена.  А вторая половина – друзьям этих родственников.  Соответственно, колечко хренушки изымешь – адвокаты звери.  Да и имущества скрытого у бабки оказалось по разным банкам заграничным не меньше, чем у Вадика.  И имущество это она городу завещала.  При условии неуклонного соблюдения всех пунктов завещания.  А главные условия: похоронить её в синем платье и в этом самом колечке.  Вот же ж, блин… Нет, стерва бабка, одно слово – стерва. 
     
     Вадик специально на похороны пришёл, даже венок заказал.  Только его-то венок в горе других затерялся как щепка, какая-то.  И народищу было на кладбище - не протолкнуться, как на демонстрации какой.  Помимо гостей понаехавших ещё и местные, на гостей этих поглазеть пришедшие.  Плюс глава администрации и ещё насколько уездных шишек.  Ну, эти-то понятно, на бабку им начхать.  А вот родственники её – ну как завещание оспорят? Приглядеться надо. 
     
     Но родственники не оспаривали ничего, тихо-смирно себя вели.  Даже телезвёзды.  Вот что действительно Вадика добило, так это гроб.  Блин, да в таком гробу тройку таких старух похоронить можно было! Огромный, лакированный, с бронзовыми побрякушками и составной верхней крышкой по буржуйскому образцу.  Так что ноги-то у покойника прикрыты, а сверху до пояса видно его, то есть её.  Это не родная фанерка-ДСП зелёным бархатом обитая, куда там.  И старуха в этом гробище маленькой такой кажется, как мышка на обеденном столе.  Лежит себе в синем платьице, лапки на груди скрестила, а на правой руке колечко красными глазками поблёскивает… Сука старая!!!
     
     Хоронили, что не характерно, без батюшки.  Бабка, хоть и лет ей было больше чем Ленскому расстрелу, оказалась идейной коммунисткой с какого-то тысяча девятьсот мохнатого года, чуть ли не Ленина с Троцким живыми помнила и чуть ли не с Горьким жила.  Легендарная, вообще, барышня оказалась.  Только вот Вадик от этого ещё больше упёрся. 
     
     Похоронили, короче, бабку, гости сразу же разъехались и разлетелись (многие на частных самолётах), а Бутыкин вообще с глузду съехал.  Упёрся, одним словом.  Хорошо, колечко в земле, в гробу у бабки на пальце.  И чего? Это ж не Форт-Нокс, правильно, да?. . . 
     
     Сначала Вадик к Лысому – смотрящему по городу пошёл.  Но тот, хоть и в прекрасных отношениях с Бутыкиным был, сразу в отказ ударился.  Типа, братва на такое не пойдёт – не по понятиям.  Чмошное дело: могилы ворошить, и он – Лысый – никого из своих пацанов, которые авторитет по зонам зарабатывали, просто так на такое подписать не может.  А кто может? А никто.  А если подумать? А если подумать, то Берёза, но я тебе этого не говорил, и вообще… Да ясно, ясно. 
     
     Вадик, не мешкая с Берёзой стрелку забил, побросал в пакет полиэтиленовый литр коньяка и сервелата какого-то, после чего отправился в парк. 
     
     Теперь вот король местных бомжей Берёза (в миру Березин Николай Игнатьич) накачивался халявным марочным, откусывал от палки сервелата и корчил кислые рожи.  Вадик уже начал было закипать, чувствуя всё больше возрастающую изнутри неприязнь к этому человечку, когда вдруг Берёза осклабился щербатым ртом:
     
     -Нет, Степаныч, всегда я подозревал, что натура и тебя наша – босяцкая.  Да ладно, ладно, не буровь, - увидев внезапно покрасневшую морду Вадика, Берёза примиряющее поднял руки.  – Другой бы кто с таким вопросом ко мне подошёл: на хрен бы послал, да по тыкве б настучал.  А у тебя, Степаныч, подход правильный.  Уважение, вот, мне старику оказал, подарок правильный принёс, излагаешь с понятием.  Помогу я тебе.  Даже не денег ради…
     
     -Неужто и денег не возьмёшь? - удивился Бутыкин. 
     
     -Как это не возьму? Возьму, конечно, - сокрушённо пожал плечами Берёза, - так не для себя, а для людей моих, которые на дело пойдут.  Тем-то на что-то жить надо, это мне, старику, уже не до забав.  Как классик говорил: «Да водки бы ведёрочко, да хлебца бы с полпудика», чего ж больше?
     
     «Ух, же ж ты, - изумился Вадик, - а мы, оказывается, и Некрасова когда-то читали». 
     
     -Помогу я тебе, Степаныч, - продолжал Берёза, - чего ж не помочь хорошему человеку? Хоть и не лежит у меня душа к этому делу. 
     
     -Когда? – спросил Бутыкин. 
     
     -А чего тянуть? – удивился Берёза.  – Сегодня ночью парни и сходят, есть у меня пара чмырей-отморозков, те на любое подпишутся.  Тем более что бабки кладбищенские донесли, что училке нашей собираются настоящий мавзолей, типа, как у Ленина отгрохать, тогда уж не подкопаешься просто так.  Так что, давай-ка завтра утречком, часиков в девять тут же и забьёмся, сразу тогда и рассчитаемся. 
     
     -В девять не могу, - сказал Вадик, - у меня совещание одно важное намечается.  Давай в одиннадцать?
     
     -Хозяин – барин, - легко согласился Берёза.  – В одиннадцать, так в одиннадцать. 
     
     Он ещё раз опрокинул в себя коньячную бутылку, а Вадик стал собираться. 
     
     -Я того, - спросил Берёза, - коньячок-то оставшийся с собой прихвачу, ничего?
     
     Бутыкин лишь махнул рукой:
     
     -Для того и принесено. 
     
     Наблюдая тяжёлым взглядом из-под покрасневших век за удаляющейся широкой спиной Вадика, обтянутой дорогим английским пиджаком, Берёза очень нехорошо поджал губы.  «Так вот ты какой, Вадим Степанович… Ну-ну». 
     
     -Эй, пацаны, - позвал он совсем уже окосевших от палёной водки малолеток с соседней лавочки.  – Коньячку со мной не вмажете? А то что-то не пьётся мне одному. 
     
     В Петрове было два кладбища.  Нет, если по уму, их было конечно три, но одно совсем уж старое, находилось аж в городской черте, стиснутое со всех сторон хрущёвскими пятиэтажками и не хоронили на нём уже лет двадцать.  Постоянно ходили разговоры о его переносе и использовании освободившейся территории подо что-нибудь полезное, но дело это было дорогое и муторное, и плюсы пока не перевешивали минусы.  У нас, слава богу, не Манхеттен какой, земля дешевая, так что как-то пока обходилось.  Потому и кладбище это местными как кладбище не воспринималось, а скорее, как парк.